М.Ю. Лермонтов. Фантазии и факты - Оксана Николаевна Виноградова

место личная заинтересованность в этом браке если не императора, то его довереннейшего лица – наместника Кавказа в то время – графа Михаила Семеновича Воронцова. (Почему бы нет. Вспомним дядю Лермонтова А.Г. Столыпина, чей брак организовал лично Николай I.) Или другой вариант, подтвердить или опровергнуть пока трудно: свадьба Эмилии с Шан-Гиреем состоялась в 1851 году, рождение первенца – Акима – в 1852 году. Но точных дат свадьбы и рождения найти не удалось, что наводит на некие размышления…

Об Эмилии Александровне и ее семье

Обратимся к началу воспоминаний Э.А. Верзилиной212:

Часто слышу я рассказы и расспросы о дуэли М.Ю. Лермонтова; не раз приходилось и мне самой отвечать и словесно и письменно; даже печатно принуждена была опровергать ложное обвинение, будто я была причиною дуэли.

Значит, сразу после смерти возникло предположение о том, что Э. Верзилина замешана в смерти поэта… Далее она пишет «кусочек» правды о Лермонтове:

Он нисколько не ухаживал за мной…

Далее:

Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор.

Эти слова воспринимаются как художественный изыск дамы, которая обчиталась «Героя нашего времени». Или «проговорка» по Фрейду.

В воспоминаниях Э.А. Верзилиной есть только один факт касательно ее отношений с Лермонтовым, очевидный для окружающих: это то, что они «…провальсировав, уселись мирно разговаривать».

Всякие другие детали их отношений известны со слов Эмилии. В том числе и сама ссора:

Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его «montagnard au grand poignard» (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал). Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», – и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову, а на мое замечание: «Язык мой – враг мой», – Михаил Юрьевич отвечал спокойно: «Ce n'est rien; demain nous serons bons amis». Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора.213

Даже и соврать-то было нечего. А вот как эту «ссору» передавал Н.П. Раевский, несомненно, со слов других (В.А. Хачиков214 утверждает, что Раевского не было в Пятигорске в 1841 году ни на «ссоре», ни в момент убийства):

Как началась наша музыка, Михаил Юрьевич уселся в сторонке, в уголку, ногу на ногу закинув, что его обычной позой было, и не говорит ничего; а я-то уж вижу по глазам его, что ему не по себе. Взгляд у него был необыкновенный, а глаза черные. Верите ли, если начнет кого, хоть на пари, взглядом преследовать, – загоняет, места себе человек не найдет. Подошел я к нему, а он и говорит:

– Слёток! будет с нас музыки. Садись вместо него, играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.

Я послушался, стал играть французскую кадриль. Разместились все, а одной барышне кавалера недостало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал. Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому франт! Как пойдет ноготки полировать да душиться, – часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без галунчика, а только черной тесемкой обшита, и серебряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему и крикнул кто-то из нас:

– Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас начнем.

Он – будто и не слыхал, поморщился слегка и прошел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзилина и ее старшая дочь Эмилия Александровна Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надоедали. И от своих, и от приезжих, и от l'armée russe ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказалась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль. Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанцевал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу, а Михаил Юрьевич и говорит громко:

– Велика важность, что poignard'ом назвали. Не след бы из-за этого неучтивости делать!

А Мартынов в лице изменился и отвечает:

– Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора бы и перестать!

Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил, потому что видел, какая от этих слов на всех лицах легла тень215.

Опуская всякие субъективные экспрессивные замечания Раевского, видим, что ничего особенного не произошло. Воспоминания свои Раевский записал по просьбе В.П. Желиховой и воспроизвел там множество деталей из быта «водяного общества» 1837 года. Слова Эмилии мог бы уверенно подтвердить Лев Сергеевич Пушкин, но, вероятно, ему нечего было подтверждать. А ведь кроме Пушкина были еще люди. Те, кто вспоминал спустя годы вечер в доме Верзилиных 13 июля 1841 года, вспоминал бал. Но М.И. Верзилина на вопрос «кто еще были из гостей на этом вечере?» упрямо свидетельствовала:

…действительно 13-го числа Июля месяца были вечером у меня в доме Господин Лермантов и Мартынов, но неприятностей между ними я не слыхала и не заметила, в чем подтвердят бывшие тогда же у меня Гг. Поручик Глебов и Князь Васильчиков216.

Чему удивляться: Марья Ивановна заинтересованно помогала дочери и «участникам дуэли».

Странно, но Эмилия никогда не распространялась о своей семье и о матери, в частности. Между тем девичья фамилия Марьи Ивановны – Вишневецкая, польская фамилия, и вероятно, со знатными корнями, что, безусловно, интересно. Эмилия не сказала ни слова, хотя бы «справочно», о своем родном отце. Известно, что после дуэли женщины Верзилины уехали к главе семейства в Варшаву, а спустя какое-то время вернулись… Когда, в какое время – неизвестно. Ходили слухи, что Верзилины после дуэли принимали в Москве Мартынова…

Не кажется ли странным, что нам об Эмилии Александровне (Клингенберг – Верзилиной – Шан-Гирей) почти ничего не известно? Ее дочь Евгения Акимовна Шан-Гирей, дожившая до 1943 года и регулярно проводившая экскурсии в «том самом» домике Пятигорска, почти не оставила точных сведений об отце и матери, не распространялась об отношениях в семье и о своем родном брате. Ее мемуары почти не содержат точных дат, связанных с историей семьи, но вот, к примеру, то,