Сумасбродка - Юзеф Крашевский

— Все это пустяки! — вмешался еще один. — Больше всего мне жалко Зоню. Она была нашей героиней, нашей Титанией, другой такой женщины нет на свете, а мы и ее потеряли!

Зоней горячо интересовались многие, и уже завязался было оживленный разговор, уже в разных углах зазвенели молодые голоса, когда в комнату, напевая малороссийскую песенку, вошел Тадзяк, самый резвый из тех юнцов, что предаются не столько наукам, сколько болтовне и всякому шутовству; он привел с собой гостя, которого в последнее время часто видывали тут по вечерам.

Это был иностранец, приехавший несколько месяцев тому назад; его знали почти все, во всяком случае, сталкивались лицом к лицу, но кем, собственно, он был, что делал, зачем приехал и почему сидит здесь столько времени — этого никто не мог сказать.

Называл он себя французом и фамилию носил французскую, на его визитных карточках было написано: «Monsieur Henri d'Estompele», однако отлично говорил по-немецки, что у французов большая редкость, неплохо изъяснялся на английском, на итальянском и понимал по-русски, хотя калечил этот язык так же немилосердно, как польский; к тому же не было в Европе человека, с которым, по его уверениям, он не поддерживал бы дружеских отношений, и не было предмета, о котором не мог бы судить с таким апломбом, как если бы был одним из посвященных.

Тип коммивояжера, но высшей марки: сообразительность, знание людей, или, скорее, та инстинктивная оценка, какая дается огромным опытом; ушки на макушке и взгляд, который, казалось, видит не глядя; при этом изящная наружность, общительность, беспредельное любопытство в сочетании со способностью выпытывать, но насчет того, чтобы самому проговориться — ни, ни! Среднего роста, гибкий, всегда тщательно одетый, надушенный, напомаженный, пан Генрик, как его тут звали, вращался во всех кругах, какие только были ему доступны. С почти бесстыдной навязчивостью искал он знакомства с аристократами и влиятельными чиновниками, низко кланялся им, даже льстил, а вместе с тем охотно якшался с молодежью, участвовал в вечеринках, играл во все игры, начиная с бильярда, в котором первенствовал, словом, проворный был человек или, как говорили о нем малороссияне, «хочь куды козак».

Д'Этонпелль говорил, что участвует в каком-то предприятии шелковых тканей и путешествует для изучения мест сбыта, в то же время, однако, он брался доставлять вина из Бордо, машины из Бельгии, часы из Швейцарии и мясные консервы из Америки.

Глядя на него, никто бы не догадался, что этот человек обременен таким множеством деловых интересов. Он никогда ничего не делал, только день и ночь развлекался в компаниях, где нельзя было сбыть даже костяную пуговицу, а в разговорах охотно затрагивал вопросы, не имевшие ни малейшего отношения к его профессии.

Хотя на визитных карточках значилась аристократическая частица, д'Этонпелль в менее аристократических кругах шепотом говорил, что в свое время назывался просто Детонпелль, без апострофа, а апостроф он внес, имея в виду торговые интересы, чтобы легче попасть в нужное ему общество.

Как ни странно, нужными оказались те, среди которых он любил бывать чаще всего, хотя для них этот апостроф не имел никакой цены.

Средних лет, но державшийся по-молодому, подчеркнуто соблюдавший молодежные обычаи, пан Генрик именно со студентами был на самой короткой ноге. Он угощал их, охотно принимал их приглашения, участвовал в их отчаянных выходках, и не было лучшего дружка, чем он.

Разумеется, этот посланец Запада привез с собой набор свежеиспеченных с пылу с жару социальных теорий и усердно пропагандировал их. Себя он представлял сердечным другом Мадзини и многих других знаменитостей с громкими именами. В области социологии он обнаруживал незаурядную эрудицию и весьма крайние взгляды. Впрочем, трудно было уловить в провозглашаемых им идеях какую-то логическую связь, последовательность, ему было достаточно их новизны и левизны, чтобы приветствовать и прославлять их.

Он казался человеком безмерно открытым, выкладывал все, что было в душе, только о себе умалчивал. Если же под напором назойливых расспросов он иной раз и ронял лишнее слово, из этих обрывков, сколько бы их ни складывали, никогда не удавалось сложить целое.

И однако этот человек умел нравиться; был галантен с женщинами и не слишком разборчив, в любое время дня и ночи готов был приложиться к рюмочке и был непревзойденным мастером по части всяких увеселений.

Те, кто имел удовольствие видывать его в аристократических кругах, в которых он так охотно бывал, или слышать там о нем, говорили, что в такого рода обществе пан Генрик играет совсем другую роль, а именно: высказывается в сугубо консервативном духе; но то, чего другому бы не простили, ему сходило с рук, как остроумному актеру, которому вздумалось подурачить сильных мира сего.

Любопытен он был до чрезвычайности. Все-то надо было ему знать, обо всех и о каждом, он мог подслушать, умел проскользнуть в любую щель, не упускал ни единого случая завязать новое знакомство и прилагал усилия к тому, чтобы упрочить его — в этом, казалось, он видел задачу своей жизни. Достаточно сказать, что д'Этонпелль был в приятельских отношениях с Васильевым и в еще более доверительных — с каждым из своих квартирных хозяев…

Он требовал, чтобы ему рассказывали обо всем, о последней мелочи, не было вещи, которая не интересовала бы его.

Память у него тоже была редчайшая и, хотя он плохо выговаривал фамилии, стоило ему однажды увидеть человека и что-то о нем узнать, как он тут же вспоминал, кто это.

Мы говорили, что пан Генрик вместе с молодым красавчиком Тадзяком, его задушевнейшим дружком, вошли как раз в ту минуту, когда прозвучало имя Зони.

Он часто видел ее издали и был одним из самых пылких почитателей как прелестей ее, так и крутого нрава, однако подступить к ней ему не удавалось.

Он называл ее не иначе, как la belle Titania.

— Ну, что нового о прекрасной Титании! — воскликнул он, входя.

— Да нового-то ничего, — ответил кто-то, — одни только сожаления, что она, видимо, потеряна для нас.

— А! А что с ней случилось? — встрепенулся молчавший до сих пор Эвзебий.

— Сидит уже несколько месяцев взаперти, почти никто ее не видит, — уныло проговорил один из поклонников. — Изменилась до неузнаваемости, и во всем виноват этот Эварист.

— Как? Эварист? — спросил Комнацкий. — Разве только в качестве родственника он уговорил ее изменить образ жизни.

Вокруг начали смеяться и пожимать плечами.

— Неужели ты не знаешь? Да ведь они безумно влюблены друг в друга, целые дни проводят наедине, вместе выходят, вместе выезжают, даже, кажется, живут в одном доме, он внизу, а она наверху. Трудно сказать, кто там кого, но, судя по Зониному характеру, это она должна была вскружить голову своему кузену.

— Эварист, — воскликнул Комнацкий, — но это невозможно! Правда, он внезапно исчез, нигде не бывает, но я был уверен, что он готовится к экзаменам.

— И не думает о них!

— Он! Такой серьезный, такой суровый! — восклицал Комнацкий. — Нет, тут, должно быть, что-то другое, вы его не понимаете, я знаю его.

Окружающие смеялись.

— Что ж, сколько веревочку ни вить, а концу быть, — философически заметил один из присутствующих, — люди с темпераментом Эвариста нелегко сходят с ума, но если уж пустятся в дьявольский пляс, так до последнего издыхания…

— Вы видели Эвариста? Видели, как он выглядит? — вмешался Зориан. — Осунулся, исхудал, настоящий скелет! Но я, друзья мои, не удивляюсь. Зоня, от которой я до сих пор без ума, и святого положила бы на обе лопатки. Дьявол она или ангел, не знаю, но это, несомненно, незаурядная личность, не из нашей глины слеплена.

— Он прав! Честное слово! Совершенно прав, — горячо подхватил пан Генрик. — Я поклонялся ей издалека, приблизиться к ней теперь невозможно, но заявляю, что подобного обаяния, подобного взгляда, чего-то такого зовущего, увлекающего я не встречал во всем мире. Да, что до женщин, могу похвалиться, я изучал их во множестве, почти по всему миру, но ни наши гасконки, ни тринадцатилетние транстеверинки[9], ни грузинки, ни белокурые дочери Альбиона… каждая из них по-своему прекрасна, но где им всем до Зони! Это нечто идеальное!

— Идеальное, — повторил за ним один из старых поклонников, — хотя она вовсе не изображает из себя ангела, скорее этакого лихого молодца, который может и напугать своей бесцеремонностью… Э, — прибавил он, — что и говорить. Видеть ее издалека — это еще не то. Вы бы видели и одновременно слышали ее, когда она пылает благородным негодованием, когда у нее сверкают глаза, когда она уподобляется Юноне, воинственной, страшной, непобедимой… Тут одно остается: пасть перед ней на колени.

— Saperlotte! — выругался француз. — Многое можно отдать за то, чтобы хоть подойти к ней поближе.