В этом году в Иерусалиме - Мордехай Рихлер

Я остановился у кафе на улице Ахад а-Ама. Ахад а-Ам (Из народа) — псевдоним Ашера Гинзбурга, самобытного сионистского мыслителя. В Тель-Авиве он поселился уже в преклонном возрасте, улицу, на которой он жил, назвали его именем, и на ней, когда он днем отдыхал, даже перекрывали движение. Ахад а-Ам умер в 1927-м, и сегодня на улице его имени идет бойкая торговля. Внезапно меня затянула в свой водоворот толпа продавцов газет, они выкрикивали: «Маарив! Маарив!» Я купил «Джерузалем пост»[294], где мое внимание сразу привлекло обведенное рамкой объявление на первой странице:

Мы потеряли нашу гордость и славу

Ниссима Беньямина Фану,

Главного раввина города Хайфы

и окрестностей,

призвал к Себе Господь.

Погребальная процессия

отправится из больницы Ротшильда (Хайфа)

в 11 часов 1 апреля 1962 года

Некогда одержимые русские и польские евреи, поставившие себе цель поселиться в Палестине, составляли основное еврейское население. Нынче стоит приехать какой-нибудь группе иммигрантов, и Израиль тут же сталкивается с очередной проблемой. К примеру, общепризнанно, что многие евреи из Восточной Европы стремились не так уехать в Израиль, как из своих коммунистических стран. Нередко для них Израиль всего лишь перевалочный пункт на пути к их заветной мечте — Америке. За последние годы расовый состав страны резко изменился. Сегодня курды, североафриканцы, йеменцы, которые были вынуждены покинуть свои страны — или, если принять точку зрения арабов, поддались на уговоры сионистских агентов, — составляют более трети населения, многие из них буквально враз перенеслись — «на орлиных крыльях», как гласит йеменское пророчество, — из одной эры в другую. Восточные евреи — самая сложная проблема Израиля. Одни из них не знают никакого ремесла. Другие вскоре ожесточаются. Ведь чуть не все высокие посты в стране — и это факт — занимают евреи из западных стран. Они и менеджеры, и администраторы, и государственные чиновники. Курды, марокканцы и йеменцы в большинстве своем становятся рабочими, армейскими сержантами и мелкими служащими. Армия, перемешивая молодежь из разных стран в одних подразделениях, надеется таким образом преодолеть взаимную подозрительность и предубежденность, однако в Израиле уже назревают расовые противоречия.

По дороге в музей «Хаганы»[295] мы с Арадом обсуждали эту проблему.

— Я даю деньги на музей, — сказал он. — А раз так, что бы нам не заглянуть в него.

Как и большинство людей его поколения, Арад сначала — во Вторую мировую войну — воевал бок о бок с англичанами, затем — в израильскую Войну за независимость — против них. В музее была выставлена форма Орда Уингейта[296]. Было тут и множество хитроумных приспособлений, в которых во время осады втайне доставляли оружие в Иерусалим: кислородный баллон — в нем помещалось три винтовки, бойлер — в него входил пулемет, всевозможные, вполне невинные на первый взгляд, сельскохозяйственные орудия — в них во всех хоронили оружие, там же я впервые увидел «давидку».

Когда иерусалимцы совсем пали духом, так как бомбардировки участились до того, что на город каждые две минуты падало по снаряду, а ответить на обстрелы было нечем, молодой инженер, Давид Лейбович, изобрел самодельное орудие, которое прозвали «давидкой». Дов Джозеф в «Верном городе»[297] пишет: «В основе своей это что-то вроде миномета, состоящего из гладкоствольной трубы диаметром девять сантиметров. Стреляла она снарядами, начиненными гвоздями и разным металлическим хламом, снаряды разрывались — что очень существенно — со страшным шумом и грохотом. Арабов это пугало пуще всего. Шума взрыва они боялись, пожалуй, не меньше, чем осколков, а в жителей Иерусалима, когда начинался настоящий артиллерийский обстрел, это вселяло бодрость».

В воскресенье я переехал в «Гарден-отель» в Рамат-Авиве[298]. По пути к своему бунгало я миновал бассейн, у которого загорали обезножевшие за день туристы на возрасте.

— Я сегодня видела в Иерусалиме ребятишек — вот бедняги так бедняги. У них носового платка и того нет. И что — мне их прогонять? Они все время чихают, кашляют, сморкаются.

Старик турист оторвался от карт, посмотрел на меня из-под козырька бейсболки, сказал, что купил на завтра тур в Эйлат, и вернулся к игре.

— Если у вас склонность к запорам, — втолковывал ему мистер Гинзбург, — здешняя вода вам в самый раз, нет, так вас, извините за выражение, пронесет.

Мистер Гинзбург накидывался с расспросами на всех вновь прибывших постояльцев отеля. Отгоняя мух свернутой в трубочку газетой, он рассматривал пальцы ног, то, подгибая их, то, расправляя, и говорил:

— Ну и откуда же вы? Ах так… И на сколько приехали? Понятно… А подольше пожить не удастся?… Скажите, мистер Рихлер, вы же прилетели на одном из наших самолетов, как он? Впечатлил вас?

— Это же «Боинг 707 S». Американского производства.

— А летчики? А?… Эта страна просто чудо… Так? Если я чем и недоволен, так это хозяевами отеля, они мухлюют. Я был тут семь лет назад, и за это время они очень, очень многого достигли… Я не миллионер, мистер Рихлер, но и не бедняк. Трачу? Так это деньги моих детей… Я что — хочу быть богаче всех на кладбище? Чем меньше оставишь детям, пусть они будут здоровые, тем меньше у них будет причин ссориться. Ну так что, мистер Рихлер, нравится вам здесь?

Днем, сидя в уличном кафе на Дизенгоф-стрит, я видел, как безумный юнец громко читает ивритский молитвенник. По улице фланировали щеголеватые офицеры и девушки в форме. Пожилой хасид ходил от столика к столику — продавал пластмассовые расчески, зубные щетки и всяческие принадлежности культа. Позже ко мне присоединился Билл Арад. Он рассказал, как на кибуцы повлияло процветание. Когда-то в кибуцах с таким пылом спорили, не будет ли буржуазным разложением заменить в общей столовой скамейки на стулья, что пух и перья летели. Нынче кибуцники ужинают каждый у себя. Кибуцное движение угасает, новые кибуцы практически не открываются.

Мы с Арадом перекочевали в «Калифорнию» и там познакомились с двумя молодыми архитекторами. Один из них сказал, что считает процесс Эйхмана ошибкой.

— Он тянулся и тянулся без конца, это измельчило тему.

— Нам такой процесс был необходим — надо же на чем-то воспитывать молодежь. Они ничего и никого не уважают. Им не понятно, почему европейские евреи не взбунтовались.

— Мы, здешние, мы — совсем другие евреи, — сказал второй архитектор, — а как по-вашему?

Когда мы проехали Рамлу, наш автобус сбавил скорость, стал петлять вверх-вниз, вверх-вниз по голым, плотно возделанным горам. По склонам были там и сям разбросаны старые арабские деревни, они казались такой же естественной частью пейзажа, как выветренные скалы. У поворотов узких крутых дорог лежали выпотрошенные корпуса бронемашин. На обгоревшем шасси висел увядший венок; то и дело встречались сложенные из камней пирамидки, обозначающие место, где водитель не смог выскочить из машины и умер мучительной смертью. Эти останки, раскиданные вдоль дороги, — памятник тем, кто погиб, прорывая блокаду Иерусалима в апреле 1948 года, когда арабы захватили важнейшие пункты Баб-эль-Вада и Кастеля: древний римский лагерь и замок крестоносцев, господствующие над ближними подступами к городу.

К Еврейскому университету я подъехал на такси. По дороге мы миновали квартал тюремных зданий.

— Сегодня он там, — сказал шофер.

— Кто?

— Эйхман, кто ж еще.

Сопровождаемый Ицхоком, служащим юридической конторы, — он только что отбыл положенный месяц в армии на иерусалимской границе, — я вскарабкался по каменистому холму и попал в заброшенный двор, где израильтяне и иорданцы залегали в ста метрах друг от друга, забаррикадировавшись мешками с песком.

— Когда я служил здесь, — сказал Ицхок, — мы переговаривались и перебрасывались фруктами.

С наблюдательного поста в Рамат-Хене Ицхок показал мне гору Сион, дорогу на Вифлеем, гору, где, как предполагают, находится могила Соломона, и в отдалении — палимый солнцем Иерусалим.

В вестибюле «Гарден-отеля» меня подкарауливал мистер Гинзбург.

— Скажите, мистер Рихлер, разве это дело — сколько денег я на эту страну отдал… да и поездка сюда мне тоже не в одну тысячу обошлась… разве это дело — драть с меня лишку, когда я хочу выпить чашку чая после обеда?

Я заверил его, что владельцы гостиниц везде одним миром мазаны. И в Италии с него тоже содрали бы лишку за чашку чая.

— Италия, — сказал он гадливо.

Я рассказал Ури Авнеру про мистера Гинзбурга.

— Он чувствует, что в Израиле ему не рады.

И вот что мне ответил Авнери:

— Американские туристы на возрасте, закоренелые сионисты старого закала, хотят, чтобы Израиль был эдемом, никак не меньше, и недостатки в нем недопустимы. Для них — это рай земной, он должен быть кристально чист, и никакие местные свары не должны его замутнять. Такие старики руку бы отдали за Израиль. Переселяться сюда они не хотят, что да, то да, зато дают деньги. Они в некотором роде опора израильской экономики.