Изгой - Сэди Джонс

чтобы видеть дорогу. Если Льюис собрался на вокзал, то пройдет мимо, и Гилберт не позволит ему уехать.

Элис смотрела на мужа за рулем. В его застывшей позе чувствовалось бессилие.

Спустя некоторое время вдали показался Льюис. Элис оцепенела, как будто уперлась в невидимую стену. Как будто они с Гилбертом скованы своей бездетностью, Льюисом и его тягой к разрушению. Ей хотелось сбросить оковы. Она столько раз перевязывала ему руку и вытирала кровь, борясь с жалостью и отвращением, а Гилберт ходил на работу и горя не знал. Элис чувствовала себя медсестрой на войне, которая перевязывает солдатам раны, чтобы они вернулись в строй, но ведь это война Льюиса и его отца. Нет, отныне она не желает быть связанной чужой тайной.

Льюис заметил, что его ждут, однако не остановился. Элис решила – пришло время обо всем рассказать.

Поначалу Гилберт ей не поверил. Для Элис самоистязание Льюиса стало привычным, и описывать его было стыдно, словно речь шла о ее собственном пороке.

– Ты хочешь сказать, он делает это специально? – спросил Гилберт.

– Да.

– Просто так режет сам себя?

– Да.

По его лицу скользнула тень, и на миг Элис испугалась, что сейчас он сделает нечто ужасное, однако Гилберт лишь пристально смотрел на сына и ждал. Элис затаила дыхание. Наконец Льюис с ними поравнялся, Гилберт вышел из машины. Элис жалела, что не ушла в дом и теперь ей придется наблюдать сцену объяснения.

Льюис попытался пройти мимо, но Гилберт бросился к нему. Хотя Элис и не разбирала слов, и без того все было понятно. Гилберт закричал на Льюиса, тот отступил, отец схватил его за руку и попытался закатать рукав. Льюис сопротивлялся изо всех сил. Поблизости не было никого, но Элис все равно прятала лицо от стыда и не видела, как Льюис, вырываясь из рук отца, бросил на нее быстрый взгляд. Гилберт сжал сыну запястье и одним движением вздернул рукав. Оба замерли.

Гилберт ничем не выдал, что он думает о шрамах Льюиса, или о событиях за обедом, или о его выходках за все годы после смерти Элизабет. На миг перед ним предстал образ сына, которого он мог бы иметь, яркий, как освещенная фотография. Гилберт выпустил изрезанную руку Льюиса, и тот увидел в его глазах свое отражение.

Отец велел ему опустить рукав, развернулся и пошел прочь. Казалось, худшее, что могло между ними произойти, произошло.

Уотерфорд утопал в темноте. Теплый весенний воздух медленно уступал место холодному ветру. Элис спала и видела прекрасный сон. Она и Гилберт держались за руки: их пальцы иногда переплетались во сне, но к моменту пробуждения всегда оказывались врозь.

Двери в гостиную были открыты и плавно скользили взад-вперед на сквозняке. Льюис напился и ковылял нетвердой походкой, в непроглядной тьме ему чудилось, что он оторван от мира и парит над деревней, над ее спящими жителями. Иногда он как будто мчался с огромной скоростью; иногда не замечал, как валится с ног, и это было смешно и в то же время больно.

Деревня спала беспробудным сном, и никто не подозревал о надвигающейся беде. Льюис переходил дорогу, падая на каждом шагу и с усилием поднимаясь на ноги.

Наконец он оказался на церковном дворе. Здание церкви высилось перед ним темным пятном.

Дверь оказалась незаперта и легко подалась вперед, когда Льюис повернул металлическое кольцо. Темнота внутри была густой и почти осязаемой, пропитанной церковными запахами. Он оперся на скамью, затем уронил голову на грудь и опустился на колени.

Льюис ждал, что Бог явится и исцелит его, потом устыдился напрасного ожидания. Быть может, его черная душа неспособна узнать Бога. И все-таки он подождал еще, цепляясь за последнюю надежду, однако никто так и не явился.

Льюис встал, все так же хватаясь за спинку скамьи. В памяти всплыла бритва, но бритвы с собой не было. Он с силой ущипнул себя за руку и ничего не почувствовал. Неужели не найдется чего-нибудь взамен? Пошарив в карманах, Льюис наткнулся на коробок спичек.

Библии вспыхнули мгновенно, как и старая сухая бархатная занавеска за хорами, однако поджечь деревянные скамьи спичками не удавалось. В кладовке, где хранились обогреватели, нашелся запас керосина. Льюис щедро полил им пол и стал наблюдать, как вверх вздымаются языки пламени.

Вскоре огонь разгорелся по-настоящему, так что уже не потушить, но Льюису и этого было мало. Древесина обугливалась от жара, лак пошел пузырями, а огромные свечи плавились и растекались по полу. В конце концов Льюису пришлось выйти во двор. Его ярость все еще требовала выхода.

Ночь стояла тихая. Льюис полил могилы керосином. Запахло дымом и горящей травой. Он попытался вырвать надгробие и разбить о него руки и голову. Его тяга к уничтожению не знала границ. Это был конец: он потерял все. Льюис с рыданиями бросился на могилу матери и пытался забраться под землю, веря в своем пьяном безумии, что найдет там покой.

Когда на пожар прибежали люди, в темноте они не сразу заметили Льюиса, а увидев, не подошли к нему, а сразу вызвали полицию. При аресте он был безучастен и не сопротивлялся.

Тепло и холод всю ночь боролись между собой. Холод победил и укрыл деревню инеем. Церковь продолжала пылать. Окна лопнули, и трава под ними была усеяна осколками. На обледеневшей дороге стояли люди, наблюдая за пожаром, пока небо не начало светлеть. Зарево в утреннем тумане и собравшаяся перед ним толпа странным образом напоминали о войне.

Люди сбежались на пожар кто в чем и теперь замерли в немом ужасе, глядя на пылающую церковь, выжженную траву и почерневшие надгробия. Деревня оставалась прежней, и только церковь в ее центре горела ярким пламенем. Зрелище было чудовищным и нереальным.

Дом Кармайклов находился в отдалении, и о пожаре они узнали последними. Когда им позвонили в семь утра – неприличное по местным меркам время, – Дики усадил семейство в машину и отправился выяснять, что происходит. Кит стояла в толпе и слышала, как люди переговариваются, по обрывкам фраз она поняла, что случилось. Догадавшись, что это дело рук Льюиса, она убежала в машину, забралась на заднее сиденье и расплакалась.

К ее удивлению, слезы полились легко. Кит не знала, что способна так горевать. Некоторые тоже плакали, многие пришли в ярость. Кто-то просто наблюдал за пожарными, а добровольцы оказывали посильную помощь. Толпа редела: люди расходились на работу или домой, однако весь день, да и в последующие дни у церкви всегда кто-то останавливался. Потрясение, которое всех объединило,