Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

— Нравится вам Москва? — спросила вдруг Анни. — Некоторые иностранцы терпеть ее не могут. Считают скучной, унылой.

Он сразу понял, что вопрос таит в себе особый, большой смысл.

— Я говорю не о безобразных зданиях, не о скверной архитектуре, продолжала Анни. — И не о ханжеском пуританстве и благочестивых выражениях, которые могут быть использованы для прикрытия регламентации в области искусства. Русские и сами признают, что бывает у них и помпезность и фальшь, и сами их всей душой ненавидят. Я не об этой Москве говорю. Я говорю о подлинной Москве — ее не сразу видишь за этим тонким поверхностным слоем, который прежде всего бросается в глаза. Настоящая Москва — это город высокопорядочных, принципиальных людей. Деревья на улицах ночью, чудесный аромат русских булочных, детишки, бегущие в школу, студенты — вот это Москва.

Ник улыбнулся.

— Откуда мне знать все это? Я почти ничего еще и не видел. Потому-то мне и хочется продлить визу. Пока то, что я успел разглядеть, так не похоже на все виденное мною прежде, что я хочу непременно разобраться в этом новом. А вы и в самом деле понимаете Москву?

Анни пожала плечами.

— Я свыклась с ней. У меня к ней тысячи самых противоречивых чувств. Мне приходилось и любить ее, и ненавидеть, мне бывало здесь и страшно, и скучно, и весело, но всегда, во всех случаях она меня волнует, будоражит. Москва — это Москва, и нет другого подобного ей места, как есть только один Лондон и только один Нью-Йорк. Иногда я сижу, работаю у себя в комнате, и кажется, будто город врывается ко мне прямо сквозь стены — вся огромная Москва, где люди живут в невообразимой тесноте. У меня всегда перед глазами такая картина; мужчина объясняется девушке в любви, а кто-то другой, буквально рядом, кричит, требуя от соседа — сосед в двух шагах от них, — чтобы тот выключил радио. В такие минуты я разделяю все волнения, чаяния и страсти, которыми живет город, как будто я в большой толпе, где кричат, шумят. Знаете, как на футбольном матче, все разом: возмущение, радость, отчаяние, смех, пение и вдруг ссора и драка. А через минуту опять все по-другому. Я не могу в двух словах выразить свое отношение к Москве, — продолжала Анни. — Она и нежная, и буйная, и это русская святыня. Порой она уж чересчур серьезная, так что задохнуться можно, и тут же видишь, что нигде, как здесь, не смеются так много, так охотно, от души. Мой отец, воспитанник колледжа Святого Ботольфа, потомственный член республиканской партии и аристократического клуба «Юнион лю», был так увлечен Москвой, что пожелал называть своих русских коллег «товарищами» и очень расстраивался, если они, вместо того чтобы тоже называть его «товарищем», обращались к нему с более официальным «господин». И, однако, в этой же Москве пять лет спустя, когда началась ежовщина, все его коллеги были арестованы за сотрудничество с иностранцем, несмотря на то, что отец приехал в Москву по приглашению правительства. Когда я вернулась сюда, много лет спустя, уже после войны, люди, которых я прежде знала, все еще избегали меня.

— А теперь?

— Ну, теперь иначе, времена изменились. Со мной встречаются, мне помогают, ко мне хорошо относятся. Мы снова в дружбе. Всех арестованных реабилитировали, многие занимают крупные посты. В Москве все смешано прошлое, настоящее и будущее, и ничего нельзя изъять, не то получится бессмыслица. Я училась в московской школе, я вам уже говорила, на Каляевской улице, всего в нескольких кварталах от того места, где мы сейчас проезжаем. Средняя школа N 183. Никогда и нигде не дразнили меня так, как в этой школе. Нет-нет, не потому, что я иностранка, — рассмеялась Анни, угадав его мысль. — Это, можно сказать, пустяки по сравнению с тем, что я рыжая и к тому же левша. И одного из этих моих качеств было бы достаточно. В России рыжих очень мало. Рыжим называют клоуна в цирке, рыжий — дурак, шут. И над левшами потешаются, дразнят «левша — лапша». Быстро, одним жестом руки она изобразила неуклюжие движения левши. — Но во дворе дома, где я жила, детворы было полным-полно, и меня принимали во все игры. Я и теперь еще время от времени сталкиваюсь то с одним, то с другим из тех ребятишек с нашего двора. Как-то ездила навестить приятельницу, она живет в новом районе, на Ленинских горах. Прохожу мимо новостройки, и вдруг один из сварщиков, здоровенный детина, снимает свою защитную маску, смотрит на меня, усмехается: «Эй, рыжая!» — Анни повернулась к Нику, и он увидел, что она заново переживает свое тогдашнее изумление. — Оказалось, это Ванюшка, я знала его двадцать лет назад — мальчишка, который лазил на самые высокие заборы. А всего несколько дней назад на Пушкинской улице очень интересный и вполне корректного вида полковник авиации, весь увешанный орденами и медалями, — имитируя военную выправку, Анни слегка вытянула шею и расправила плечи, — подходит ко мне и берет под руку, словно мы век с ним знакомы. И только когда он засмеялся, довольный, что так меня напугал, я узнала Васю, братишку моей подруги Наташи. У него всегда текла из носа, и в своей меховой ушанке он был похож на вислоухого зайца: одно ухо вверх, другое болтается. Если хотите знать, именно это, а не приемы в посольствах, и есть для меня настоящая Москва.

Анни замолчала. Девочка на руках у матери обернулась и смотрела на них с откровенным ребячьим любопытством. У нее были тугие золотистые косички с бантами из мягкой белой ленты. Ник скорчил важную физиономию и подмигнул девочке. Та чуть-чуть улыбнулась. Он подмигнул ей вторым глазом, и она засмеялась, принялась моргать ему обоими глазками и снова засмеялась. Мать повернула голову, улыбнулась Нику, как бы извиняясь и в то же время с робкой материнской гордостью, и ласково шепнула ребенку: «Не надо, не надо…», и если бы даже Ник не понял слов, он угадал бы их смысл по интонации — именно так все матери на свете увещевают своих расшалившихся детей.

Ник заметил, что Анни наблюдает за ним.

— У вас есть дети? — спросила она с улыбкой.

Вопрос застал его врасплох, и перед глазами у него вдруг возник образ Руфи, такой, как она стояла тогда перед ним, беременная. Он опустил глаза и покачал головой.

— Понятия не имею, что я стал бы с ними делать, — сказал он. — Разве что играть.

Она рассмеялась.

— Ничего другого от вас и не ждут. — Улыбка на ее лице исчезла. — Когда жив был муж, мы с ним находили тысячи доводов, почему нам еще нельзя заводить семью. Теперь, когда я перебираю их в памяти, ни один из них не кажется мне достаточно убедительным, и единственное, что я испытываю, это горькое сожаление. Да, горькое сожаление, — повторила она взволнованно.

Он промолчал. Анни будила в нем воспоминания о той поре его жизни, которую он решительно хотел забыть. У него чуть было не сорвалось с языка: «Все же причины могут быть настолько веские…», но тут автобус остановился напротив зеленой деревянной ограды, тянувшейся по другой стороне улицы. На литой чугунной арке у входа горел яркий свет. Мимо стоявших прямо на земле столиков, за которыми кассиры продавали входные билеты, двигался живой поток людей, и над их головами Ник увидел гирлянды фонарей, уходящих в глубь парка. Сквозь гущу ветвей и листвы высоких деревьев доносилась музыка, усиленная многочисленными репродукторами.

Небольшой парк был до отказа наполнен людьми, павильонами, маленькими эстрадами и открытыми кафе, где над столиками возвышались крашеные металлические зонты. На одной из эстрад певица в красном вечернем платье исполняла душераздирающий романс. Ей аккомпанировал стоявший с ней рядом гитарист в эстрадном фраке. Посетители непринужденно бродили по парку, слушая пение и поедая эскимо. Молодые парочки шли, держась за руки, томно глядя в глаза друг друга. Пожилые, более степенные пары гуляли под руку, и от долгой совместной жизни шаги их, все их движения были одинаковы и слажены. Певица на эстраде кончила петь, и теперь до ушей Ника и Анни доносились банальные напыщенные фразы конферансье, объявлявшего следующий номер. Вместе с толпой они молча двигались по извилистым дорожкам сада.

Внезапно, как если бы их разговор в автобусе не прерывался, Ник сказал, хмурясь:

— В нашем браке это не жена, это именно я не хотел иметь детей.

Анни деликатно промолчала.

— И не из-за обычных причин, на которые принято ссылаться, — что слишком молоды и боимся обузы. В процессе моей работы мне пришлось быть свидетелем первого атомного взрыва. Это не укладывается в слова.

К полному своему изумлению, Ник вдруг осознал, что впервые заговорил об этом с посторонней женщиной прямо, открыто и по-настоящему объективно. Сейчас он не испытывал тягостного стеснения, какое у него бывало всегда, когда он пытался говорить на эту тему с Руфью еще в пору их совместной жизни. Не было и той безнадежной уверенности, что тебя все равно не поймут, которая вообще исключала возможность разговора об этом с Мэрион. От Анни исходило душевное тепло и успокоение, и он вдруг как будто впервые разобрался в самом себе.