Цареградский оборотень - Сергей Смирнов

И вот наконец воины, умерив шаг, входили в первое кольцо женщин, потом -- во второе, внутреннее кольцо, где становилось почти так же жарко, как в бане -- и так подступали к священному огню, зажженному в незапамятные времена самим Туром-Пращуром. Они подступали к высокому, выше всех людей, стволу Перуна-бога, днем и ночью озаренного тем священным огнем, сыном неугасимого Огня Сварога.

Темный лик бога-древа смотрел черными глазницами поверх рода и поверх княжича, сидевшего выше всех, на отцовском плече. Бог-столп видел лишь свой, неведомый северцам окоем. И тогда последыш снова забывался в полусне, в тихом и желанном страхе. Над ним стоял крепкий и высокий Перун-бог, но перед высоким Перуном-богом крепко стоял на земле отец, князь-воевода Хорог.

Потом воины передавали княжича по рукам назад -- к женщинам, к их молочному запаху и шелесту подвесок.

Величальные песни Перуну-богу стихали, и все затаивали дыхание, слыша, как вздрагивает земля, как трепещут золотые листья в лесу и падают на землю, как идет из-за леса великий жертвенный бык, отпущенный с кольца на волю -- на полное лето. Он шел, раздвигая вековые стволы и ударами копыт пуская по земле волны. Пар поднимался из его ноздрей облаками до самого неба. От его поступи вместе с листьями старые гнезда валились с деревьев и зверьки спешили покинуть свои норы, чтобы не оказаться в них погребенными заживо.

Сердце не только у маленького княжича, но даже у самого князя и старого жреца Богита подскакивало при каждом шаге жертвенного быка.

Бык шел к священному огню сам, словно его тянула цепь неслышного человечьими ушами заговора-зова. Белые кольца широко раскрывались ему навстречу. Княжич видел, как идет-приближается черная сила-гора. Бык на ходу все ниже опускал голову. Его дыхание становилось все горячее, тлела и дымилась следом за ним сухая осенняя трава.

Бык шел к огню. Княжичу еще многое не полагалось видеть но он уже знал, что в середине круга, подле Перуна-бога широкий тяжелый нож уже опускается-скользит и льется железным родником из рук старого Богита в горсти отца и, проливаясь между его ладоней, застывает лезвием, ни разу не тронувшим и не повредившим Матери-земли.

Свет дня содрогался. По Солнцу пробегала алая дымка. Порыв теплого, густого ветра обдавал лица Туровых северцев, и темный горячий поток, запретный для глаз молодших, начинал гулко вскипать и струиться там, в середине сомкнувшихся колец из женщин и мужей, у подножия бесстрастного столпа-бога, стоявшего над родом. И в вышине, над столпом и над сжатыми полями рождалось и тяжелело багровое облако бычьего дыхания, исходившего вверх уже не из темных ноздрей, а прямо из разверзшейся яремной вены.

Потом кольца-круги Туровых родичей размыкались, выпуская отца наружу. Он подходил к своим сыновьям и поднимал багрово сверкавшую руку. Он проводил перстом по лбу и переносице каждого из своих отпрысков. Каждый чувствовал на своем лице упругую полоску крови, и кровь опукалась по переносью вниз тяжелой каплей. Ту каплю так приятно было подхватить языком. Во рту делалось густо и солоно, а потом вдруг становилось горячо в горле и во всем теле. Жертвенная кровь кружила голову, пахла железом, пахла мечами, пахла забытым материнским чревом, и малые порой начинали шататься, как пьяные, и мычать на смех всей дружине, смех, от которого малым не могло сделаться стыдно.

Вслед за отцом и его дружиной выходили из белых колец готы со своим князем-вождем Уларихом, державшим в руках блестящий золотой крест. Тогда княжич вовсе не понимал, для чего готам была нужна эта вещь при священном жертвоприношении Перуну-богу. Да и ныне, вспомнив об этом, княжич только изумился готскому святотатству[66].

Потом дружина вновь подхватывала на плечи последыша и уже вместе с ним -- всех его старших братьев, осоловевших от великого действа, и направлялась обратно ко граду, увлекая за собой с Перунова холма белые вереницы женщин и с ними поток факельных огней, истекавший от подножия столпа-бога. Когда проходили мимо бора, звери уходили далеко от дороги и сам леший отступал в глубину, оставляя пустым и прозрачным на целое поприще свой великий лес.

Огромную тушу быка разрубали на куски и уносили вслед за дружиной. Последняя кровь быка тянулась от бога-столпа по дороге единой жилой-пуповиной, а потом растекалась тонкими жилками по всему граду, напитывая его родовой силой.

После священной трапезы дружина обходила кремник по ходу Солнца, садилась на кормленных коней и отъезжала в третью сторону -- к Дружинному Дому.

Дружина отъезжала одна, отделив от себя весь род и запретив всем, кроме заложных женщин, что бывали только из бывших полонянок, из седмижды на семь чужеродных родов и племен.

Кони медленно, чередой тонули в глубине бора.

Там, в темной глубине, до новолуния дружина должна была оставаться в своем особом Доме, отпивая из заговоренных серебряных чаш брагу с отварами пустырной травы и изветника, остужая свою кровь, изгоняя из пор и ноздрей, из рук и сердца, из снов и яви свою степную лютость, нажитую на Поле. Потому и не подпускали хищных зверей к Дружинному Дому меты и обереги, окружавшие Дом. Изгнанный, но еще не истаявший, не задушенный петлей верного слова и доброго отвара дух нападал на волка, втягивал его в себя, как в болотный омут или как дым в ноздри, и потом мог долго ходить на его лапах и открывать его пасть, охотясь за охотниками, пока не попадал в капкан железной скобы-оберега и не оставался на древесной коре лоскутом сажи.

Древним велением самого бога Сварога был поставлен запрет дружине оставаться во граде хотя бы на одну, первую ночь по возвращении с Поля, или даже на четверть ночи. Раз на памяти Турова рода, в девятом колене, запрет был нарушен волей буйного князя-воеводы -- и тогда была великая и страшная Сеча Теней, была Смерть, было много смерти среди сторожевых кметей и даже в самой дружине. Обуянные духами Поля и невзначай разбуженные, воины в беспамятстве отвечали только одним движением воли на всякое постороннее слово, на всякий посторонний шаг, на всякую постороннюю тень -- взмахом меча.

Вот что это была за Сеча Теней.

Издревле известно, что на Поле тени всадников, в отличие от них самих, никогда не спускаются с седла и остаются на конях и днем, и в лунные ночи. Тень, сошедшую на землю за своим хозяином, сразу уносит степной дух-ветер и за окоемом земель свивает с другими тнями в черные косы губительных смерчей. А сам всадник теряет от такого внезапного похищения память и дорогу домой.

На самом исходе гона князь-воевода увидел какой-то дурной сон, которого поутру не смог вспомнить. Тогда он дал зарок более не ложиться спать и вовсе не сходить с седла до тех самых пор, пока обратная дорога не доведет его до кремника. Он повелел дружине на всякий случай дать такой же зарок, чтобы княжий сон не обрел вещую силу в ком-нибудь из воинов. Так и возвращалась дружина ко своему граду, не делая привалов, и достигла кремника прямо посреди ночи, когда ярко светила луна.