Цареградский оборотень - Сергей Смирнов

А потом княжич пошел на полночь.

Вскоре пересекла его путь разбитая копытами дружинная дорога, на которой леший никогда не направлял своего ветра в лицо князю, едущему во главе стяга.

Здесь княжичу уже все было памятно, все -- свое от роду.

Он увидел на ветвях вереницу лоскутков и ленточек, развешанных над женской тропой. Та тропа была нарочно приметной для всякого путника, какому не хочется попасть под тяжелый хомут обережного заговора, хранящего женские следы от всякой порчи.

Тайная же, детская тропа имела свои тайные знаки. Со стороны -- верховым взглядом взрослого человека -- только по раздвоенным деревьям можно было соединить перебежки малых в один опасный путь, проторенный двоенадесятым коленом Турова рода, по преданию самых младших -- самим Коломиром, первенцем князя-воеводы Хорога.

Невольно княжич затаился и перебежал с одной защищенной пяди на другую -- как делал с братьями тогда, в счастливую пору беззаботных, хоть и настоящих, страхов.

Он едва не подпрыгнул от радости, как малой, когда между корней мощного двурогого дуба открылась перед ним продолговатая выемка, обложенная дерном, а с другой стороны ствола -- новая, дело рук тех Туровых, которые, верно, только и успели увидеть своего старшего братна[65] в шкуре волкодлака.

Княжич присел на корточки и с такой малой вышины сразу узнал всю окрестность, все прочие деревья и деревца, что теперь оказались ростом выше него. Этот лес был его родной лес и земля была родной. Она потихоньку впитывала в вместе с водой, золой, прахом старой листвы и мертвой звериной плоти все человечьи, Туровы страхи.

Красивая, легкая птица слетела к княжичу. Он подумал-понадеялся, что страшный сон про волкодлака скоро развеется и будет забыт, как в детстве порой легко таяли утром на солнце и забывались многие страшные сны, что по ночам заставляли братьев вскрикивать, а чутких мамок -- хвататься за обереги и скорее шептать нужные слова.

Отсюда тропа вела к другому дубу. На его вершине всегда сидел большой столетний ворон, зорко глядевший вниз. Если не уважить его подношением, он мог камнем пасть с вышины и в один миг выклевать глаза хоть у одного храбреца, хоть у десятка разом. Достигнув того дуба, полагалось оставить между корней убитую крысу или мышь и сказать ворону:

”Черный глаз, золотой клюв, жаль ты глаза красные, пропусти глаза белые”.

Смотреть вверх, на ворона, было запретно и после тех усмирительных слов, иначе рагневается пернатый князь и никакой данью его наперед уже не ублажить. За следующим заветным дубом следил сам леший. Там ему ничего не стоило сдуть следопытов с тропы своим завитым в восемь кос ветром и уволочь всех в чащобу. Для лешего тоже несли подарок -- ломоть хлеба со щепоткой соли. Доставали дань из мешка сразу,  как только с левой руки начинало тянуть низовым лесным дыханием, пахшим болотной прелью.

Стимар одолел еще одну перебежку, до Вороньего Дуба, но теперь не учел свой нынешний рост и нечаянно сломал пару веток. Следы от ног тоже огорчили его. Когда по своей дороге, вернувшись с Поля, двинется дружина, малые потянутся за дружиной своей стороной и, наткнувшись на это место, испорченное старшим братном, могут растеряться и выдать себя. Кто-то из воинов, своих или чужих, готов, краем взора поймает “зверька”, мелькнувшего в чаще и, не разобрав, каков там “зверек”, живо согнет лук.

Эта тропа тоже стала запретной для княжича, перерос он ее.

Он изменил-переличил свои следы так, будто бы на этом месте тропу пересек лесной бык, не ведающий человечьих законов. Как это сделать, княжичу показал когда-то Коломир, а того еще раньше научил сам отец, князь-воевода Хорог.

Княжич теперь не побоялся и поглядел вверх, сквозь живую дубовую кровлю. Не было черного сторожа ни на одной из ветвей -- то ли улетел, то ли умер, пока рос княжий сын в Царьграде.

Вскоре уж и длинные срубы Дружинного Дома показались Стимару навстречу.

Ястребиное крыло коснулось темени княжича, он подумал-решил, что ныне вправе идти в полный рост по  широкой и прямой дороге воинов.

Невысокий, не выше плеч, тын встал перед ним. За тыном были видны темные стены, сложенные из обхватных бревен, узкие продолговатые окошки-волокуши, пологая крыша над срубом, покрытая толстым слоем дерна и мха.

Ворота с турьим черепом на надвратнике стояли не заперты. Смыкать их замком не полагалось, чтобы не сердить Перуна-бога, защищавшего Дом своей великой громовой силой.

Княжич, взявшись за тяжелое кольцо, потянул на себя одну из створ. Врата с недовольным скрипом поддались и пустили Турова последыша во двор.

Как ступил княжич на заветную пядь за порогом, так ему сразу почудилось, будто он вновь ступил на ладонь жреца Богита. Темной и твердой здесь была земля, издревле посыпавшаяся золой и мелкими угольями.

Огромное кострище посреди двора успело порости за лето высокими стрелами, выпустившими кое-где готское, черное, а кое-где северское, белое оперение.

Древний-деревянный Перун-бог с глубокой трещиной через темя, правый глаз и щеку, возвышался над прогоревшей чернотой и бесстрастно смотрел на врата, поверх темени пришедшего к нему княжича.

Когда-то обделенный законом и обычаем, княжич теперь попал в передний двор Дружинного Дома впервые и вдвоем с тем, кто пришел в его душе из Царьграда, и почувствовал себя здесь непрошенным чужаком-инородцем, так и оставшимся стоять вовне, за вратами.

Увидев железную тяжесть дверного кольца, княжич не решился войти под кров самого Дома и преступить порог, а вместе с порогом -- и тот закон, по которому младшего брата, замкнувшего первый круг лет, вводил в Дом старший, посвященный в мужчины одной зимой раньше.

Его, последыша, должен был ввести в Дружинный Дом нелюбимый Уврат. Полагалось у самых ворот положить правую руку ему на правое плечо и покорно следовать за братом шаг в шаг, след в след. Когда-то последыш наперед боялся, что Уврат сделает ему подножку или заставит оступиться на пороге, что могло предвещать смерть в первом же бою на Поле.

Княжич обошел Дом с восточной стороны и двинулся вдоль долгой тыловой стены, невольно пригибаясь под узкими оконцами.

Здесь, на заднем дворе, он побывал однажды, и потому между третьим и четвертым окошком его встретила еще одна памятная мета, оказавшаяся теперь не выше пояса. То была сквозная щелка с обточенными краями. Из нее тянуло наружу кисловатой гарью и выдохшейся брагой.

Когда-то, много раньше того дня, что вытянулся лезвием вывернутого наизнаку серпа и рассек надвое вместе с чревом княгини Лады весь родовой Туров корень, старшие братья последыша, трудясь не один месяц, проточили эту щель с помощью ножей, кремневых осколков и речных ракушек.