Вэкфильдский священник - Оливер Голдсмит

И въ самомъ дѣлѣ было бы въ высшей степени желательно, чтобы составители законовъ болѣе обращали вниманія на исправленіе людей, чѣмъ на проявленіе къ нимъ строгости; чтобы искореняли преступленія не учащеніемъ наказаній, а тѣмъ, чтобы эти наказанія внушали страхъ. Тогда, вмѣсто теперешнихъ тюремъ, — въ которыя люди или попадаютъ виновными, или уже тамъ дѣлаются таковыми; то, есть, если въ тюрьму сажаютъ обыкновеннаго воришку, въ первый разъ въ жизни укравшаго, то выходя изъ тюрьмы (коли останется живъ), онъ возвращается въ общество уже готовымъ совершить тысячу другихъ преступленій, — желательно, чтобы и у насъ, какъ въ другихъ странахъ Европы, появились исправительныя заведенія съ одиночными камерами, куда къ обвиняемому могли бы приходить лица, способныя преступника довести до раскаянія, а невиннаго поддержать на пути добродѣтели. Вотъ какими мѣрами, а не усиленіемъ наказаній, возможно исправить населеніе. Не могу также пройти молчаніемъ вопроса, на какомъ основаніи общество считаетъ себя въ правѣ казнить смертію за малые проступки? Въ случаяхъ смертоубійства я не оспариваю этого права и нахожу естественнымъ, изъ чувства самосохраненія, не щадить жизни того, кто другого человѣка лишилъ жизни; противъ такого преступленія возстаетъ вся природа; но она молчитъ, когда меня лишаютъ лишь моего имущества. Законы природы не даютъ мнѣ права убить человѣка, укравшаго у меня лошадь, потому что, съ естественной точки зрѣнія, эта лошадь столько же принадлежитъ мнѣ, какъ и ему. Если же я имѣю такое право, то не иначе, какъ въ силу заключеннаго между наши условія, что тотъ изъ насъ, кто украдетъ у другого лошадь, повиненъ смертной казни. Но условіе это незаконно, ибо ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права ни закладывать свою жизнь, ни уничтожать ее, потому что она не ему принадлежитъ. Къ тому же и самое условіе такъ несоразмѣрно, что даже новѣйшее правосудіе не признало бы его состоятельнымъ, потому что оно опредѣляетъ слишкомъ великое наказаніе за незначительное неудобство, ибо не важнѣе ли сохранить двѣ человѣческихъ жизни, чѣмъ устроить такъ, чтобы одинъ человѣкъ могъ ѣздить верхомъ? Если же признать, что такое условіе незаконно по отношенію къ двумъ людямъ, то оно будетъ также незаконно и по отношенію къ тысячамъ и къ сотнямъ тысячъ людей; какъ изъ десяти милліоновъ кружковъ ни за что не сдѣлаешь ни одного квадрата, такъ и миріады голосовъ не въ силахъ придать справедливость тому, что само по себѣ ложно. Таковы выводы здраваго смысла, и тоже говоритъ намъ первобытная природа. Дикари, повинующіеся однимъ лишь естественнымъ законамъ, очень неохотно убиваютъ другъ друга: они рѣдко проливаютъ кровь иначе какъ въ видѣ возмездія за претерпѣнныя жестокости.

Наши саксонскіе праотцы, столь яростные на войнѣ, очень рѣдко казнили смертію въ мирное время; да и во всѣхъ младенческихъ государствахъ, еще не утратившихъ отпечатка природы на своихъ учрежденіяхъ, весьма немногія преступленія наказуются смертію.

Только среди утонченныхъ цивилизаціею гражданъ карательные законы — находящіеся въ рукахъ богатаго сословія — всею своею тяжестію обрушиваются на бѣдныхъ. Правительства пріобрѣтаютъ съ годами какъ бы старческую угрюмость: по мѣрѣ того, какъ увеличивается богатство, оно становится все дороже человѣку, какъ будто чѣмъ обширнѣе наши сокровища, тѣмъ сильнѣе мы опасаемся за ихъ цѣлость; и вотъ наше имущество каждый день ограждается все новыми законоположеніями и вмѣсто забора мы обставляемъ его висѣлицами, чтобы отвадить воровъ.

Не знаю, отъ чего это зависитъ, отъ множества ли нашихъ карательныхъ законовъ, или отъ особой преступности нашего народа; но только у насъ въ странѣ ежегодно бываетъ большее число уголовныхъ приговоровъ, чѣмъ въ половинѣ остальныхъ европейскихъ государствъ. Быть можетъ, тутъ дѣйствуетъ совокупность обѣихъ причинъ, тѣмъ болѣе, что онѣ взаимно поощряютъ другъ друга. Когда народъ, управляемый столь безразличными законами, видитъ, что одна и та же тяжкая кара примѣняется ко всякимъ степенямъ виновности, то, не видя разницы между наказаніями, онъ утрачиваетъ способность различать и преступленія, а эта способность и есть главнѣйшій оплотъ нравственности. Такимъ образомъ умноженіе наказаній порождаетъ новые пороки, которые въ свою очередь порождаютъ новыя стѣсненія.

Слѣдовательно было бы желательно, чтобы власть вмѣсто издаванія все новыхъ законовъ, наказующихъ пороки; вмѣсто того, чтобы все крѣпче затягивать веревки, опутывающія общество и угрожающія лопнуть отъ чрезмѣрнаго напряженія; вмѣсто того, чтобъ отсѣкать членовъ общества, признаваемыхъ ненужными, тогда какъ никто и не пытался извлечь изъ нихъ пользу, и вмѣсто исправительныхъ мѣръ примѣняли къ нимъ только законы возмездія, — было бы желательно, говорю я, чтобы правительство попыталось предупреждать зло и направило свои законы такъ, чтобы они охраняли населеніе, а не казнили его. Тогда могло бы выясниться, что тѣ самыя души, которыя считались пропащими, нуждались лишь въ томъ, чтобы кто нибудь о нихъ позаботился; что если обращаться какъ слѣдуетъ съ тѣми несчастными, которые обрекаются на долговременную пытку только изъ-за того, чтобы богачи поменьше безпокоились, то изъ этихъ бѣдняковъ могутъ образоваться истинные защитники отечества; что какъ обличьемъ они съ нами сходны, такъ и сердца у нихъ такія же, какъ у насъ; что очень рѣдко встрѣчаются души, настолько низменныя, чтобы нельзя было пронять ихъ настойчивыми увѣщаніями; что человѣкъ, совершившій преступленіе, не долженъ изъ-за этого тотчасъ лишаться жизни, и что немного нужно крови для того, чтобы прочно укрѣпить нашу безопасность.

XXVIII. Счастіе и несчастіе зависятъ скорѣе отъ осмотрительности, чѣмъ отъ добродѣтельной жизни; Провидѣніе не считаетъ ихъ достойными вниманія и не заботится о распредѣленіи земныхъ благъ

Прошло уже болѣе двухъ недѣль, какъ я находился въ тюрьмѣ, и за это время моя дорогая Оливія ни разу не навѣстила меня; а мнѣ сильно хотѣлось повидать ее. Я сказалъ объ этомъ женѣ, и на другое утро моя бѣдная дѣвочка вошла въ мою келью, опираясь на руку сестры. Я былъ пораженъ перемѣной, происшедшей въ ея наружности. Куда дѣвались безчисленныя прелести ея миловиднаго личика! На немъ какъ будто лежала уже печать смерти. Сердце мое сжалось отъ ужаса, глядя на ея впалые виски, рѣзко очерченный лобъ и мертвенную блѣдность.

— Ну, какъ же я радъ, что ты пришла, моя дорогая! воскликнулъ я:- но къ чему такое уныніе, Ливи? Надѣюсь, моя душа, что, изъ любви ко мнѣ, ты не допустишь свою печаль уморить тебя, зная, что твоя жизнь для меня такъ же дорога, какъ и моя собственная. Развеселись, мое дитятко, Богъ дастъ, еще мы доживемъ до счастливыхъ временъ.

— Вы всегда папенька, были добры ко мнѣ, отвѣчала она:- и мнѣ особенно прискорбно, что я никогда не могу стать участницей того счастія, о которомъ вы говорите. Для меня ужъ не будетъ больше счастья на землѣ, и я желала бы поскорѣе избавиться отъ жизни, въ которой испытала столько горя. И еще, папенька, мнѣ бы хотѣлось, чтобы вы покорились мистеру Торнчилю: это, вѣроятно, послужило бы къ смягченію вашей участи, и я могла бы умереть спокойно.

— Никогда этого не будетъ, возразилъ я:- чтобы я согласился признать свою дочь обезчещенной; хотя бы весь свѣтъ съ презрѣніемъ относился къ твоему проступку, я-то, по крайней мѣрѣ, буду знать, что ты совершила его по довѣрчивости, а не изъ порочности. Милочка моя, мнѣ здѣсь вовсе не дурно живется, хотя обстановка и можетъ показаться мрачною; но знай и помни, что лишь бы ты доставляла мнѣ отраду своимъ существованіемъ, никогда я не дозволю ему жениться на другой и тѣмъ сдѣлать тебя еще болѣе несчастной.

Когда она ушла домой, мой товарищъ по заключенію, бывшій свидѣтелемъ нашего свиданія, началъ довольно дѣльно осуждать меня за упрямство и нежеланіе, посредствомъ нѣкоторыхъ уступокъ, заслужить свое освобожденіе. Онъ замѣтилъ, что нельзя же жертвовать спокойствіемъ цѣлаго семейства изъ-за одной дочери, и притомъ той самой, которая была единственною причиной всѣхъ нашихъ бѣдъ.

— Къ тому же, прибавилъ онъ, — еще вопросъ, хорошо ли вы дѣлаете, что не хотите согласиться на бракъ этой четы; вѣдь вы въ сущности не имѣете возможности предупредить его, а можете только способствовать къ тому, чтобы онъ былъ несчастливъ.

— Сэръ, возразилъ я, — вы не знаете человѣка, насъ притѣсняющаго. Я убѣжденъ, что никакая покорность съ моей стороны не доставитъ мнѣ ни одного часа свободы. Я знаю, что годъ тому назадъ, въ этой самой комнатѣ жилъ и умеръ отъ нищеты задолжавшій ему фермеръ. Но хотя бы моя покорность и одобреніе его поступковъ могли доставить мнѣ помѣщеніе въ великолѣпнѣйшемъ изъ его домовъ, я все-таки не могу сдѣлать ни того, ни другого, потому что совѣсть нашептываетъ мнѣ, что это было бы потворствомъ прелюбодѣянію. Пока жива моя дочь, въ моихъ глазахъ никакой иной бракъ его не будетъ законенъ. Вотъ если бы Господь прибралъ ее — тогда другое дѣло, и съ моей стороны было бы просто низостью, если бы я изъ личной мстительности разлучалъ людей, желающихъ соединиться! Нѣтъ! Хоть я и считаю его негодяемъ, но самъ желалъ бы видѣть его женатымъ, чтобы отвратить послѣдствія его будущаго распутства. Но теперь я былъ бы безчеловѣчнымъ отцомъ, если бы взялся подписать такой документъ, который свелъ бы въ могилу дочь мою, и это единственно ради того, чтобы избавиться отъ тюремнаго заключенія; вѣдь это значило бы, во избѣжаніе собственной непріятности разбить сердце моего дитяти на тысячу ладовъ?