Вэкфильдский священник - Оливер Голдсмит

Когда я кончилъ, слушатели стали хвалить меня: нѣкоторые подошли поближе, пожимали мою руку, клялись, что я славный парень, и просили о продолженіи знакомства. Я обѣщалъ завтра же побесѣдовать съ ними въ другой разъ, и въ самомъ дѣлѣ возымѣлъ надежду сдѣлать что нибудь для ихъ исправленія. Я всегда былъ того мнѣнія, что ни одного человѣка нельзя считать окончательно погибшимъ: въ каждомъ сердцѣ есть мѣстечко, уязвимое стрѣлою раскаянія, лишь бы нашелся мѣткій стрѣлокъ. Отведя себѣ душу такими соображеніями, я опять ушелъ въ свою комнату, гдѣ жена моя тѣмъ временемъ приготовила скудную трапезу, а мистеръ Дженкинсонъ попросилъ позволенія и свой обѣдъ принести туда же, для того (какъ онъ любезно выразился), чтобы имѣть удовольствіе воспользоваться моею бесѣдой. Онъ еще не видалъ членовъ моего семейства, которые — желая избѣгнуть ужасовъ общей тюремной залы — проходили ко мнѣ чрезъ боковую дверь тѣмъ узкимъ коридоромъ, о которомъ я упоминалъ выше. Встрѣтившись съ моими въ первый разъ, Дженкинсонъ былъ видимо пораженъ красотою моей младшей дочери, которую постоянная теперь задумчивость дѣлала еще прелестнѣе; онъ не могъ пропустить безъ вниманія также и нашихъ малютокъ.

— Увы, докторъ! воскликнулъ онъ:- ваши дѣти слишкомъ красивы и слишкомъ хороши для такого жилища.

— Да, мистеръ Дженкинсонъ, отвѣчалъ я, — дѣти у меня, благодаря Бога, добрыя; а коли душа хороша, остальное пустяки.

— Полагаю, сэръ, продолжалъ мой товарищъ по заключенію, — что для васъ должно быть очень утѣшительно имѣть вокругъ себя такую семейку!

— Утѣшительно? подхватилъ я:- еще бы, мистеръ Дженкинсонъ! они для меня истинное утѣшеніе, и я ни за что въ мірѣ не согласился бы обходиться безъ нихъ; а съ ними для меня всякое логовище покажется чертогами. Вообще, только одно и есть средство сдѣлать меня несчастнымъ, и это — обидѣть кого нибудь изъ нихъ.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, воскликнулъ онъ — я ужасно виноватъ передъ вами и приношу повинную, потому что чуть ли я не обидѣлъ вотъ этого джентльмена (тутъ онъ указалъ на Моисея): не знаю, проститъ ли онъ меня?

Сынъ мой тотчасъ узналъ его по голосу и по лицу, хотя видѣлъ его прежде совсѣмъ въ иномъ видѣ, и, съ улыбкою протянувъ ему руку, сказалъ, что охотно прощаетъ.

— Однако, замѣтилъ Моисей, — я не могу понять, что вы нашли во мнѣ такого? Неужели вы по моему лицу догадались, что легко меня обмануть?

— О нѣтъ, дорогой сэръ, возразилъ Дженкинсонъ:- ваше лицо тутъ не при чемъ; но ваши бѣлые чулочки и черная лента на головѣ, признаюсь, ввели меня во искушеніе… Да что и говорить, мало ли мнѣ случалось надувать людей и поопытнѣе васъ! Однакожъ, какъ я ни хитрилъ, глупость людская въ концѣ концовъ все-таки одолѣла меня!

— Я думаю, сказалъ мой сынъ, — какъ бы интересно было послушать разсказовъ о такой жизни, какъ ваша! Должно быть и занимательно, и поучительно?

— Ни то, ни другое, возразилъ мистеръ Дженкинсонъ:- разсказы, въ которыхъ рѣчь идетъ все о плутняхъ, да о людскихъ порокахъ, только развиваютъ нашу подозрительность и тѣмъ препятствуютъ истинному развитію духа. Путешественникъ, съ недовѣріемъ относящійся по всякому встрѣчному и спѣшащій поворотить оглобли каждый разъ, какъ ему покажется, что у прохожаго разбойничье лицо, ни за что не доѣдетъ во-время до мѣста своего назначенія. Судя по личному моему опыту, я склоненъ думать, что такъ называемые «доки» въ сущности глупѣйшій народъ. Меня съ дѣтства считали пронырой, мнѣ было семь лѣтъ отъ роду, когда я слыхалъ, какъ дамы величали меня «ни дать, ни взять взрослымъ человѣкомъ»; четырнадцати лѣтъ я ужъ многое испыталъ въ жизни, носилъ шляпу на бекрень и ухаживалъ за женщинами; а когда мнѣ минуло двадцать лѣтъ и я былъ еще совсѣмъ честнымъ малымъ, меня считали такимъ хитрецомъ, что никто мнѣ не вѣрилъ. Поневолѣ пришлось постоять за себя, и я занялся шулерствомъ; съ тѣхъ поръ въ головѣ моей вѣчно кипятъ планы разныхъ плутней, а сердце замираетъ со страху, какъ бы меня не поймали. Я все наснѣхался надъ простотой вашего честнаго сосѣда Флемборо и такъ или иначе, хоть разъ въ годъ, непремѣнно его надувалъ; и вотъ, этотъ милый человѣкъ, ничего не подозрѣвая, жилъ себѣ да поживалъ и добра наживалъ; а я сколько ни хитрилъ, на какія штуки ни подымался, все оставался бѣднякомъ, и при этомъ не могъ утѣшать себя мыслью, что, по крайней мѣрѣ, честенъ. Однако, закончилъ онъ, — потрудитесь-ка разсказать мнѣ, какъ и за что вы сюда попали? Хоть я самъ и не съумѣлъ избѣжать тюрьмы, но друзей моихъ, быть можетъ, съумѣю выпутать.

Я исполнилъ его желаніе и разсказалъ ему послѣдовательно обо всѣхъ обстоятельствахъ и безразсудствахъ, повергшихъ меня въ настоящее мое печальное положеніе, а также и о томъ, какъ совершенно я лишенъ всякой возможности возвратить себѣ утраченную свободу.

Выслушавъ мою исторію и подумавъ нѣсколько минутъ, онъ ударилъ себя по лбу, какъ будто напалъ на хорошую мысль, и ушелъ, сказавъ, что попробуетъ сдѣлать все возможное.

XXVII. Продолженіе предыдущей главы

На другое утро я сообщилъ женѣ и дѣтямъ свой планъ исправленія преступниковъ; но они не одобрили моихъ намѣреній, говоря, что они неисполнимы и даже совсѣмъ некстати, потому что никого я не исправлю, но зато могу скомпрометировать свой священный санъ.

— Извините меня, возразилъ я:- они хоть и грѣшные, но все же люди; а этого вполнѣ достаточно, чтобы пробудить мои симпатіи. Всякій добрый совѣтъ, хотя бы отвергнутый ближними, обогащаетъ того, кто подалъ его; и если я моими наставленіями не исправлю ихъ, то самому себѣ навѣрное принесу пользу. Милые мои, еслибъ всѣ эти жалкія созданія были принцами, тысячи людей сбѣжались бы предложить имъ совѣты и утѣшенія; а я полагаю, что души людей, запрятанныхъ въ тюрьму, такъ же драгоцѣнны, какъ и души вѣнценосцевъ. Да, мои безцѣнные, если возможно ихъ исправить, то надо попытаться. Можетъ быть, не всѣ отнесутся ко мнѣ съ пренебреженіемъ; можетъ быть, удастся мнѣ хоть одного вытащить изъ бездны, и это будетъ уже великое пріобрѣтеніе; потому что есть ли на свѣтѣ что дороже души человѣческой?

Сказавъ это, я разстался съ ними и пошелъ въ общую залу, гдѣ заключенные ожидали меня и очень веселились, собираясь каждый по-своему подразнить «доктора» и устроить какую нибудь каверзу. Такъ, напримѣръ, въ ту минуту, какъ я хотѣлъ начинать чтеніе, одинъ изъ нихъ свернулъ на сторону мой парикъ, какъ будто нечаянно, и сталъ извиняться; другой, стоя поодаль, очень мѣтко плевалъ сквозь зубы и забрызгалъ мнѣ всю книгу; третій восклицалъ «аминь!» такимъ афектированнымъ голосомъ, что всѣ помирали со смѣху; четвертый искусно укралъ у меня изъ кармана очки; но въ особенности угодилъ всей компаніи пятый: замѣтивъ, въ какомъ порядкѣ я располагаю передъ собою на столѣ богослужебныя книги, онъ съ чрезвычайною ловкостью и проворствомъ стащилъ одну изъ нихъ и замѣнилъ ее своею собственной, которая была ничто иное какъ сборникъ самыхъ безстыдныхъ анекдотовъ и сальностей. Но я не обращалъ никакого вниманія на эту кучку шутниковъ и продолжалъ свое дѣло, увѣренный, что то, что было въ моей попыткѣ смѣшного, только разъ или два возбудитъ ихъ издѣвательство серьезный же элементъ во всякомъ случаѣ останется. И мой разсчетъ оказался вѣрнымъ: прошло не болѣе шести дней, какъ уже иные начали каяться, и всѣ слушали внимательно.

Я искренно могъ поздравить себя съ тѣмъ, чего достигъ настойчивостью и умѣньемъ: я пробудилъ сознаніе въ жалкихъ существахъ, дотолѣ вполнѣ лишенныхъ всякаго нравственнаго чувства, и мнѣ захотѣлось облегчить также и матеріальное ихъ положеніе, доставивъ имъ хоть нѣкоторыя удобства жизни. До тѣхъ поръ они только и дѣлали, что голодали или пьянствовали, переходя отъ буйства и разгула къ горькимъ жалобамъ; между собою они то ссорились, то играли въ карты, или же вырѣзывали изъ дерева тампоны для набиванія трубокъ табакомъ. Этотъ пустяшный промыселъ подалъ мнѣ мысль подбить тѣхъ изъ нихъ, у кого была охота работать, заготовлять колодки для башмачниковъ и формы для трубочныхъ фабрикантовъ; дерево на эти подѣлки покупалось по подпискѣ на общій счетъ, а самыя издѣлія, по мѣрѣ ихъ заготовленія, продавались въ городѣ черезъ меня, такъ что всякій день они имѣли кое-какой заработокъ, правда — очень небольшой, но достаточный для ихъ прокормленія.

Не удовольствовавшись этимъ, я установилъ наказанія за распутство и награды за особое прилежаніе. Такимъ образомъ, недѣли въ двѣ у насъ образовалось нѣчто въ родѣ настоящей человѣческой общины, и я имѣлъ удовольствіе воображать себя законодателемъ, превратившимъ свирѣпыхъ дикарей въ послушныхъ и мирныхъ гражданъ.

И въ самомъ дѣлѣ было бы въ высшей степени желательно, чтобы составители законовъ болѣе обращали вниманія на исправленіе людей, чѣмъ на проявленіе къ нимъ строгости; чтобы искореняли преступленія не учащеніемъ наказаній, а тѣмъ, чтобы эти наказанія внушали страхъ. Тогда, вмѣсто теперешнихъ тюремъ, — въ которыя люди или попадаютъ виновными, или уже тамъ дѣлаются таковыми; то, есть, если въ тюрьму сажаютъ обыкновеннаго воришку, въ первый разъ въ жизни укравшаго, то выходя изъ тюрьмы (коли останется живъ), онъ возвращается въ общество уже готовымъ совершить тысячу другихъ преступленій, — желательно, чтобы и у насъ, какъ въ другихъ странахъ Европы, появились исправительныя заведенія съ одиночными камерами, куда къ обвиняемому могли бы приходить лица, способныя преступника довести до раскаянія, а невиннаго поддержать на пути добродѣтели. Вотъ какими мѣрами, а не усиленіемъ наказаній, возможно исправить населеніе. Не могу также пройти молчаніемъ вопроса, на какомъ основаніи общество считаетъ себя въ правѣ казнить смертію за малые проступки? Въ случаяхъ смертоубійства я не оспариваю этого права и нахожу естественнымъ, изъ чувства самосохраненія, не щадить жизни того, кто другого человѣка лишилъ жизни; противъ такого преступленія возстаетъ вся природа; но она молчитъ, когда меня лишаютъ лишь моего имущества. Законы природы не даютъ мнѣ права убить человѣка, укравшаго у меня лошадь, потому что, съ естественной точки зрѣнія, эта лошадь столько же принадлежитъ мнѣ, какъ и ему. Если же я имѣю такое право, то не иначе, какъ въ силу заключеннаго между наши условія, что тотъ изъ насъ, кто украдетъ у другого лошадь, повиненъ смертной казни. Но условіе это незаконно, ибо ни одинъ человѣкъ не имѣетъ права ни закладывать свою жизнь, ни уничтожать ее, потому что она не ему принадлежитъ. Къ тому же и самое условіе такъ несоразмѣрно, что даже новѣйшее правосудіе не признало бы его состоятельнымъ, потому что оно опредѣляетъ слишкомъ великое наказаніе за незначительное неудобство, ибо не важнѣе ли сохранить двѣ человѣческихъ жизни, чѣмъ устроить такъ, чтобы одинъ человѣкъ могъ ѣздить верхомъ? Если же признать, что такое условіе незаконно по отношенію къ двумъ людямъ, то оно будетъ также незаконно и по отношенію къ тысячамъ и къ сотнямъ тысячъ людей; какъ изъ десяти милліоновъ кружковъ ни за что не сдѣлаешь ни одного квадрата, такъ и миріады голосовъ не въ силахъ придать справедливость тому, что само по себѣ ложно. Таковы выводы здраваго смысла, и тоже говоритъ намъ первобытная природа. Дикари, повинующіеся однимъ лишь естественнымъ законамъ, очень неохотно убиваютъ другъ друга: они рѣдко проливаютъ кровь иначе какъ въ видѣ возмездія за претерпѣнныя жестокости.