Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. - Алексей Вышеславцев

— One bottle aleî раздалось из комнаты и напомнило мне, где я; вернувшись в залу, я выпил стакан прегадкого элю.

На возвратном пути, когда мы шли улицами еврейской части города, около строящегося огромного готического храма, и когда плыли на лодке между судов и пароходов, луна и звезды сопровождали нас в тишине до нашего скучного жилища. Так окончился наш первый вечер в Сингапуре.

Вполне сознавая, как утомительно читать подробное описание проведенного дня — прогулок, разговоров и всех тех мелочей, которые поневоле заставляют разбрасываться и делают рассказ длинным, я, вследствие разных достаточных причин, опишу вам и второй день, с самого утра и до позднего вечера. Главным старанием путешественника должна быть точность. Съехал я на берег один. Было рано, и жар еще не успел накалить ни стен, ни воздуха, ни земли. Я отправился прямо, без цели, туда глаза глядят; обогнул холм, на котором красуется губернаторский дворец, и все шел по дороге, то в постоянной тени от густо разросшихся по сторонам кустарников и дерев, то между клумбами цветников и бархатных газонов; так дошел я до протестантского кладбища, окруженного каменною стеною, лесом пальм и других широко и высоко распространившихся дерев. Надгробные памятники скрывались в цветах, и все кладбище казалось такою мирною юдолью, в своем поэтическом затишье, что хотелось бы здесь заснуть, — однако, не холодным сном могилы. Несколько индусов, закованных в цепях, что-то работали; старик китаец, вероятно сторож, в очках, копался в своей конуре, заваленной разным хламом.

Вернувшись в город, я шел вдоль канала, впадающего в залив с противоположной стороны пристани, у самого края эспланады. Через канал переброшено было несколько мостиков. К берегам сходила зелень садов, окружающая чистенькие домики европейцев, обнесенные решетками. У последнего мостика возвышалась величественная индусская смоковница (Ficus religiosa), краса индийской растительности, освященная мифом Будды; под ветвями её Будда погружался в блаженство потухания (nirwana).

Широкий ствол дерева казался свитым из тысячи тонких стволов. С бесчисленных широко раскинувшихся ветвей миллионы корнеобразных побегов стремились вниз, срастаясь в клубки, и странными, но живописными фестонами висели с дерева; другие, дойдя до земли, пускают в нее свои отростки, укрепляются и всасывают в себя новую силу и жизненность; в свою очередь, они получают крепость ствола и разрастаются роскошным деревом, посылая с ветвей своих такие же новые отпрыски, и нет конца этой силе растительности. Под тенью дерева была целая лавочка; несколько пестрых фигур постоянно сидят на его ветвистых корнях, пользуясь прохладою натуральной сени.

Становилось жарко. Попадавшиеся на встречу китайцы вооружались громадными зонтиками и веерами. Я спешил в гостиницу спрятаться от солнца и начать свои этюды с натуры.

Вчерашний говорун не обманул меня: он достал мне по экземпляру из разнохарактерной толпы сингапурского народонаселения.

Первое лицо был чистый индус. Это можно было видеть по разрезу, проведенному вертикально от переносицы до вершины лба; этот разрез делается при рождении и затирается китайскими чернилами. Индус был красивый юноша, с прядью густых черных волос, на которые наброшен был очень легко и грациозно красный платок; в ушах, кроме серег, блестели еще какие-то украшения; на плече и около талии большой платок, в легких и красивых складках. Он никак не мог стать свободно, непринужденно. He знай он, что его рисуют, как бы легко разместил он свои руки, как бы оперся на одну ногу, какой бы изгиб дал он своей спине и шее! Но он стоял как пойманный: руки повисли как плети; вероятно, в первый раз в жизни он стоял некрасиво, и, кажется, чувствовал это. Но нечего делать, надо было рисовать что есть.

Второю натурой был индус из Мадраса; на нем был легкий, белый кафтан, белая довольно большая чалма и белые же, узкие при конце, панталоны. Лицо его было не слишком темно и испорчено оспой; глаза и вообще линии лица были резки и выразительны. Он очень легко принял грациозную позу и очень серьезно выстоял пять минут.

Я сидел в первой комнате (лучше сказать, клетке); двери, конечно, были настежь; собралось несколько любопытных, в числе которых был и туземный полисмен, высокий, худой, с огромным носом и с характеристическим выражением лица. Он не соглашался, чтоб я срисовал его.

— Бог меня создал один раз, — говорил он: — и если кто-нибудь создаст мое лицо в другой раз, то я непременно умру.

Я не настаивал, уважая подобное убеждение, за что полисмен взял меня под свое покровительство и решительно тащил ко мне всякого, кто ни приходил на широкий двор гостиницы. Попался продавец оружия, высокий, жилистый, с резко очерченным ртом, с красивою драпировкою висевшего у пояса платка; в руках у него было несколько кинжалов (cris) в деревянных ножнах, с змеевидными лезвиями, намазанными ядом. Под мышкой был зонтик; на бритой голове круглая цилиндрическая шапочка.

Попался разносчик журналов, черный индус, в белой чалме и куртке, с красивым платком у пояса, с зонтиком и целою пачкой сингапурской газеты под мышкой. Он так заинтересовался рисованием, что часа два стоял здесь, и тщетно ожидали любители новостей свою опоздавшую газету.

Полисмен поймал китайца, продавца игрушек, какого-то парса, почтенного усача, с горбатым носом и ястребиными глазами, пришедшего в гостиницу также за каким-то делом. Едва успел я окончить последний эскиз, смотрю, полисмен тащит еще китайца, который, с коромыслом на плечах, зазевался среди двора. Китаец не хотел идти; полисмен сдернул с его головы остроконечную, величиною с крышу, шляпу и принес ее в комнату. Китаец осердился, прибежал и ударил полисмена коромыслом. Сделалась история; как водится, их обступили; несколько немцев, сидевших около меня, пришли в благородное негодование; я отчаивался, думая, что мой сеанс расстроится. Однако, все скоро уладилось: китайцу, получившему от полисмена несколько подзатыльников, возвращена была шляпа, и он, бранясь, побрел со двора.

Между тем, передо мною уже стоял прехорошенький мальчик из индусов. Подобная фигурка была бы очень у места возле какой-нибудь красавицы-матери. Представьте себе тоненькую грациозную куколку, обтянутую черною, но нежною кожей, с большими умно-светящимися глазами, с веселою и доброю улыбкой, выказывавшею зубы ослепительной белизны. Нарядите эту куколку в восточный легкий костюм, — чалма на голове, белая курточка и панталоны, дробящиеся в легких складках, — и вы составите себе приблизительное понятие об этом грациозном ребенке. Ему было лет десять.

За индусом следовал уроженец Явы. Как хорош был индус, с своим детским взглядом, блестевшим чем-то наивным и в высшей степени приятным, так дурен был яванец, также мальчишка, с огромными выдавшимися вперед губами, с деснами, изъеденными бетелем, который жуют почти все жители здешнего архипелага. Взъерошенные волосы вырывались клочками из под красного платка, наброшенного на голову; в лукавых глазах было выражение волчонка, раздразненного, но чувствующего свое бессилие. Он беспрестанно смеялся, как будто не в силах был удержаться; на нем была какая-то масляная куртка и за поясом торчал крис (кинжал). В то время, как я доканчивал рисунок, слух мой был поражен странными звуками; кто-то с изумительною быстротою отбивал языком и по временам издавал звуки, напоминавшие крысиный писк. Я поднял глаза: в комнату входили две фигуры в чалмах, с какими-то тряпичками и железными прутьями в руках; за ними следовало несколько любопытных.