Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах. - Алексей Вышеславцев

Весь город расположился на нескольких холмах. Массы черепичных крыш китайского и малайского кварталов прятались в углублениях и толпились к морю; за то все значительные строения старались принять более веселый и праздничный вид. Так, на одном холме виднелось белое здание с красивым портиком и красовалось несколько развесистых дерев; на другом холме пальмовая роща и плантация мускатных дерев едва показывали сквозь свою чащу белеющиеся строения. Рейд, окаймленный вдали лежащими островами, пестрел и рябил в глазах сотнею кораблей. Из близлежащих зданий всего больше отличались замысловатая крыша большего китайского храма и грациозная башенка индусской пагоды. Домик англичанина, выглядывающий углом черепичной крыши из темной густой зелени, спускающейся к низу холма величественными пальмами, очень счастливо занимал первый план картины. Во всем ландшафте ничего не было кричащего, бросающегося в глаза; всмотревшись в подробности, в тени повсюду разбросанной растительности, в изобилие и роскошь органической жизни, разлитой с таким богатством и щедростью, долго не оторвешься от этих форм, ласкающих глаз, от гармонических переливов цветов, теней и света, яркого, великолепного.

Но возвратимся к первой нашей прогулке. Мы вышли за город, миновали китайское кладбище с памятниками, расположившимися амфитеатром по скату зеленеющегося холма. Палисады из сплошного кустарника тянутся по сторонам дороги; за палисадами идет лесная чаща, и иногда, между ветвями, выказывается тростниковая крыша хижины с двумя, тремя кустами пизанга, неразлучного спутника всякого здешнего жилища. Мы своротили с дороги и пошли тропинкою, которая вела неизвестно куда и была так узка, что едва можно было идти одному; ветки кустарников цеплялись за платье и били в лицо; за то в сплошной тени их было хорошо; солнце садилось, и прохлада от зелени проливала отраду в грудь, уставшую дышать раскаленным воздухом. Набрели мы наконец на деревеньку; между хижин протекал ручей; на берегу несколько индусов обливали друг друга водой; в стороне была кумирня, в которой две, три фигуры что-то ели, чем местное божество, как видно, не смущалось. Ta же тропинка повела нас дальше и вывела на большую дорогу. В этот раз, с одной ее стороны, была великолепная дача с рощами и цветами; с другой, на довольно возвышенном холме, красовалась казарма сипаев, откуда слышался звук трубы и где виднелись оригинальные фигуры в сипайской форме. Мы перешли зеленым лугом, посреди которого протекает ручей, на другую дорогу, чтобы вернуться в город с другого конца, и встретили несколько гуляющих. Черный статный индус нес на руках разряженного как куколку и белого как алебастр ребенка. Индусы отлично ходят за детьми и у англичан, живущих в Индии, очень часто исполняют должность нянек. Часть города, в которую мы вошли, была не из самых чистых, хотя перед нами и красовались сначала холмы и зелень загородной местности. Ручей, сначала узенький, становился шире; на нем начали показываться лодки с постоянными их обитателями; дома почти все были на сваях: вероятно, во время дождей и разливов вся эта часть города стоит под водою; стоящие лодки у домов еще более подтверждают это предположение. Воздух был удушлив, всякая нечистота, остатки гниющих органических веществ заразительными миазмами отравляли атмосферу: удивительно как могут жить люди при таких условиях! Но они живут, и в этих углах постоянно разыгрываются драмы человеческой жизни. Мы, как туристы, то есть поверхностные наблюдатели, попали на комедию: оборванный китаец что-то стянул у другого с лотка; тот поймал вора за косу; в минуту их обступили; явился полисмен (а полисмен, большею частью из туземцев, здесь на каждом шагу; он ходит в своем национальном костюме, только красная перевязь или нашивка отличает его от прочих смертных), и пошел разбор. Китаец вор не был за то в претензии, что его поймали, но зачем его схватили за косу, вот что крайне огорчило его.

Вечер просидели в гостинице Надежда (Esperance); она возле самой эспланады. Общий стол устроен в особом решетчатом здании, напоминающем исполинскую клетку для птиц.

Над столом приводился в движение медленным качанием огромный веер, изобретение индусского комфорта. Время шло в разговорах, касавшихся, натурально. Сингапура, его обитателей, их нравов и обычаев. К нам подсел хромой, словоохотливый господин, говорящий по-немецки, с остреньким носом, заставлявшим подозревать его еврейское происхождение. Одна нога его была в туфле. Здесь в Сингапуре, маленький червячок заползает иногда под ноготь пальца, производит опухоль и воспаление, и нога болит недели три. Эта неприятность случается здесь очень часто, и против червячка нельзя принять никаких предупреждающих мер. Вот почему хромал наш собеседник. Он, между прочим, рассказывал нам о тиграх, которых очень много внутри острова, и утверждал, будто бы до четырех сот человек погибает от них в продолжение года. «В лесах, говорил он, вы встретите сотни обезьян; но не советую стрелять по ним: раненая стонет так жалобно, точно женщина, так что вам не вынести этих раздирающих душу звуков. В тростниках много кабанов, и если вы услышите шум бегущего стада, то готовьте ружье — это тигр гонит их. Щетинистое население инстинктивно чувствует страшного врага и без оглядки бежит вперед».

Мы думали в рассказчике видеть сингапурского Жерара; но вышло, что он говорил со слов одного охотника, живущего внутри острова и занимающегося охотой уже двадцать пятый год.

Чудная ночь! Густой аромат цветника раздражал нервы, и мы до того воспламенились рассказом о чудном острове, о его тиграх, бесчисленных пернатых обитателях, поющих и говорящих, о бабочках, кабанах и прочем, что тут же решили ехать к охотнику в гости и вместе с ним отправиться на тигров. К сожалению, это желание, как и многие другие, осталось одним желанием. Между прочим, я воспользовался разговорчивостью нашего собеседника и допросил его доставить мне несколько сингапурских типов, чтобы, по возможности, срисовать с них в альбом, на что он охотно согласился. Мы пошли гулять при свете луны, которая во всем своем экваториальном блеске светила над городом. В воздухе было тепло и приятно. Попадавшиеся экипажи мелькали фонарями. В лавках тоже горели огни; разносчики, сидевшие на улице, жгли факелы, и голые тела их эффектно освещались дрожащим пламенем горящей смолы — картина, которою увлекся бы и Рембрандт. Из некоторых окон раздавались удары в барабан и еще во что-то звенящее, по всей вероятности, в таз; иногда вырывались мелодические звуки, извлекаемые смычком из какой-то плоской, но широкой бандуры. Мы шли долго; освещенная часть города осталась за нами; вместо домов, начались камышовые хижины на высоких сваях; иногда струя испорченного воздуха поражала обоняние; иногда, напротив, букет утонченного аромата дышал на нас из-за группы дерев, под тенью которых разрастался роскошный цветник. Мы вошли в дом, называемый teahouse, чайный дом, стоящий среди небольшого садика. Хозяйка была молодая константинопольская еврейка, в каком-то фантастическом восточном костюме, с глупым лицом и с сверкающими нагло глазами. Пока наши пили эль, я вышел на балкон, внутренне негодуя, что из такого вертепа наслаждаюсь такою ночью. Балкон выходил в сад, в котором рощица пальм рисовалась просветами стройных стволов и грациозно нависшими ветвями. Из высокой травы и цветника слышался целый хор насекомых, жужжание, звон, мерный звук какого-то голосистого кузнечика, и все это гармонировало и с тенью пальмовой рощи, и с луной, едва видною из-за зелени, и с тишиной этой ночи, не смотря на крики, раздававшиеся из комнат, и на звуки исковерканного английского языка. Мне стало ясно, почему в религии и поэзии Востока столько одушевления сил природы. Но для меня, сына далекого севера, здешняя природа, здешняя ночь оставалась безмолвною, как неумолимая красавица, у ног которой изнывал я, её несчастный обожатель. Где ты, Джульетта? восклицал я (про себя). Эта ночь придала бы страсти моей всю полноту выражения, и ты поняла бы меня. Здесь бы только раздаваться словам любви! Здесь бы увлечению благоухать тихою и мирною поэзией, как благоухает здешний цветок, роскошно распустившийся своею блестящею чашечкой и повиснувшими тяжелою головкой пестиками!..