Чинить живых - Маилис де Керангаль

Первый звонок был вечером пятнадцатого августа — окно нараспашку, уже восемь, а в комнате можно задохнуться: это Питье-Сальпетриер, у нас есть сердце, будет этой ночью, уже скоро, — всё та же песня; Клер не была готова к подобному развитию событий; она положила вилку на тарелку с едой, к которой не успела прикоснуться, и обвела взглядом семью, собравшуюся за праздничным столом в честь её юбилея: пятьдесят лет — такую дату следует отметить; они прижали локти к телу, так птицы прижимают крылья: мать Клер, трое сыновей Клер, женщина, которая жила со старшим сыном, и их маленький сын; все, кроме ребёнка с глазами-угольями, замерли, окаменели: я иду туда, мне надо идти, опрокидывающиеся стулья, дрожащие бокалы с шампанским, брызги, один опрокинулся; в чемоданчик полетели зубная паста и дезодорант; по лестнице они спустились с той поспешной медлительностью, которая складывается из остановок и беспрестанных ругательств: мы забыли убрать в холодильник шербет, забыли карту медицинского страхования, забыли телефон; затем были пыльный тротуар; клубящееся небо; люди, высунувшиеся из окон; какой-то тип с голым торсом, выгуливавший собачку; карапуз, мчавшийся по улице, и мать, пытавшаяся догнать непоседу; туристы, вышедшие из метро и сверявшиеся с картой; наконец, госпиталь, обрамлённый лампочками; приёмный покой; стерильная палата, в которой Клер ждала врача, присев на краешек кровати; и, как апогей, оживление в коридоре, чеканный шаг, появившийся Арфанг, бледный и худой, глаза обведены красными кругами: мы решили отказаться от трансплантата.

Она внимательно выслушала его развёрнутое объяснение, не выказав никаких чувств; это сердце нас не устраивает: оно слишком маленькое, недостаточная васкуляризация,[106] неоправданный риск, — надо подождать другого. Затем пришла радость; Арфанг решил, что Клер пребывает в шоке, переживая из-за отказа, и потому так странно себя ведёт, но она одурела от одной только мысли, что может так быстро уйти отсюда; она спустила ноги с кровати, ягодицы соскользнули с краешка матраса, присела на корточки — и тут же встала: я возвращаюсь домой. На улице её сыновья пинали окрестные кустики, в ответ плевавшиеся горячей пылью; мать Клер рыдала в объятиях младшего внука; подруга старшего продолжала гоняться за сынишкой, не желавшим идти спать; испорченный вечер. Все двинулись в обратном направлении; аппетит пропал, никто не хотел садиться за праздничный стол — зато теперь можно просто выпить розового шампанского: и улыбающаяся Клер, подняв свой наполненный до краёв бокал высоко над столом, провозгласила: всё отлично! за бодрое сердце! Знаешь, мама, это уже не смешно, прошептал младший сын.

После этого события время обрело форму. Точнее, оно превратилось в ожидание: время стало напряжённым. Отныне каждый час стал свободным, готовым к немедленной трансплантации: сердце могло появиться в любое мгновение — я должна жить, я должна быть готовой. Минуты стали гибкими, секунды — тягучими… а потом наступила осень; Клер решила перевезти свои любимые книги и лампы на эти тридцать квадратных метров; младший сын подключил ей вай-фай; она купила себе комфортное офисное кресло и деревянный стол, на котором разложила всё необходимое: Клер хотела снова заняться переводами.

Лондонское издательство было радо возвращению Клер, и ей сразу же прислали сборник первых стихов Шарлотты Бронте, которые та опубликовала вместе с сёстрами под мужскими псевдонимами: Каррер, Эллис и Эктон Беллы. Три сестры и брат провели осень в холодном коттедже, продуваемом всеми ветрами; они вместе творили, читали при свете свечей, обсуждали прочитанное, — лихорадочные, экзальтированные, страдающие таланты, изобретавшие миры, строившие воздушные замки, пившие литрами чай и курившие опиум. Их задор передался Клер, и она воспрянула духом. Каждый день работы складывался из нескольких подходов к столу — в результате появлялось по нескольку страниц текста; так проходили недели; Клер приноровилась к определённому рабочему ритму, как бы синхронизируя тягостное ожидание: время поджимало, состояние её сердца ухудшалось на глазах — перевод этих стихотворений требовал иного ощущения времени. Иногда у неё возникало чувство, будто в недрах её больного организма зарождалось какое-то текучее движение; что-то перемещалось между её родным французским и выученным английским — и это вращательное движение чего-то непознанного прорыло в ней впадину в виде колыбели, новую полость: надо было выучить чужой язык, чтобы узнать свой; и теперь Клер задавалась вопросом: это чужое сердце — позволит ли оно ей познать саму себя? Ей надо расчистить для него место, создать ему пространство.

В рождественскую ночь перед ней возник мужчина и положил на её кровать охапку пурпурной наперстянки. Клер знала его с детства: они вместе выросли — возлюбленные, друзья, брат и сестра, сообщники, — они были друг для друга всем, чем вообще могут быть друг для друга мужчина и женщина.

В моём положении сюрпризы весьма рискованны, улыбнулась Клер: я же сердечница, ты знаешь. На самом деле ей требовалось время, чтобы сесть и опомниться за те секунды, пока он снимал пальто. Цветы были сорваны неподалёку от её лесного дома, она это чувствовала. Клер спросила, указав на букет: они ядовитые: ты знаешь? Растения, которые взрослые обычно запрещают детям трогать руками, запрещают их нюхать, собирать, совать в рот; она представила себе свои детские пальчики, припудренные пыльцой цвета фуксия, которые она зачарованно рассматривала, стоя в одиночестве на неприметной тропинке; слово яд, не помещавшееся в её детской головке; она поднесла пальцы ко рту. Мужчина медленно оторвал один лепесток и положил его на ладонь Клер: на, посмотри. Лепесток был столь яркого, насыщенного цвета, что казался ненастоящим, искусственным, как кусочек пластмассы, подрагивающей на ладони; лепесток покрылся микроскопическими трещинками; в это время ночной гость заявил: дигиталин,[107] содержащийся в цветах, замедляет и регулирует работу сердца, усиливает сердечные сокращения; его молекулы пойдут тебе на пользу.

В ту ночь она заснула в цветах. Мужчина осторожно снял с неё всю одежду, аккуратно оборвал с наперстянки все лепестки и прилепил их на кожу Клер, словно рыбьи чешуйки; растительный пазл, сложившийся в роскошную мантию; он старательно закреплял лепестки, время от времени шепча: пожалуйста, не шевелись — а она уже провалилась в блаженное, полубессознательное состояние, наряженная, как королева, окружённая нежной заботой. Когда Клер проснулась, было ещё темно, но дети в квартире наверху, уже предвкушая удовольствие, радостно гомонили — и вот их пятки уже дробно застучали по полу: это ребятишки помчались срывать обёртки с подарков, появившихся ночью под новогодней эктоплазматичной ёлкой. Друг Клер уже ушёл. Она стряхнула лепестки со своего тела и приготовила из них салат, который приправила трюфельным маслом и бальзамическим уксусом.

Футболка, несколько пар колготок, две ночные рубашки, пара мягких туфель, косметика, ноутбук, телефон, зарядные устройства. Медицинские документы: административные бланки; результаты последних исследований; большие плотные конверты, в которых хранились рентгеновские снимки, сканы и снимки МРТ.[108] Клер была довольна, что сейчас она одна и может спокойно собрать все вещи, а потом медленно преодолеть один лестничный пролёт и на секунду задержаться на улице. Затем она пересекла бульвар по диагонали; попыталась ловить взгляды водителей, притормаживавших на дороге прямо перед ней; вслушивалась в раскалённые рельсы метро, подрагивавшие у неё над головой; Клер хотелось увидеть хоть какое-нибудь животное — в идеале, тигра или испуганную сову, грудка в форме сердца; сошли бы и бродячая собака, и просто чудесные пчёлы. Она испытывала ужас, боялась, как никогда. Надо бы позвонить, сказала Клер сама себе, оказавшись на территории госпиталя, набрать номера сыновей, послать им сообщения; сегодня же, этой ночью, позвонить матери, которая, скорее всего, уже легла спать; в конце концов, позвонить другу с наперстянкой; сейчас он был на другом краю света — все эти звонки стали бы эманацией одного-единственного мгновения настоящего и растянулись бы во времени; Клер в очередной раз обернулась и взглянула на окно своей квартиры: внезапно каждый час, проведённый ею в ожидании за этой стеклянной перегородкой, уплотнился, чтобы взорваться вспышкой времени у неё в затылке; в тот момент, когда женщина миновала больничную ограду, — сверкающий щелчок, швырнувший её в огороженное пространство, на ленту асфальта, которая извивалась вдоль зданий, поворот налево, — она вошла в помещение Института кардиологии: холл, два лифта, — она запретила себе загадывать, какая кабина придёт раньше и принесёт ей удачу, — четвёртый этаж; коридор, освещённый, как космическая станция; медицинский пост, окружённый стеклом; и Арфанг — чистый халат застёгнут на все пуговицы, белая прядь откинута со лба: я вас ждал.