Не стреляйте в рекламиста - Иосиф Гольман

Но пусть Благовидов, эта старая грымза, не торжествует победу! Беланов не собирается быть бессловесной жертвой. Теперь он будет вести войну против всех. И, успокоенный и отмщенный, исчезнет навсегда. Пластика изменит лицо, а современная полиграфия — документы.

А план войны таков. Нужно выполнить все первоначально задуманное. Иначе и потом удачи не будет. До бухгалтера, конечно, не добраться. Но пусть он переживет смерть семьи. А вот директора пусть крестник грохнет. Директор же должен отвечать за подчиненных? И вряд ли это понравится Благовидову. Не зря он требовал аж по сотовому предупредить исполнителя об отбое.

Но первым в плане стояло подлечить руку. Пуля прошла вдоль руки, сверху вниз. Она не задела кость, но перемолола на своем пути все мягкие ткани. Просто чудо, что рядом оказался вход в подземный коллектор, известный Беланову еще по старой работе: тогда ему поручили проконтролировать диггеров.

Голова кружилась от потери крови, хотя повязка была наложена добротно. Но это не помешает ему добраться до собственной квартиры, купленной, правда, на чужое имя, и не известной ни одной сволочи.

ГЛАВА 19

Я проснулся рано утром от ощущения счастья. Это чувство не покинуло меня даже после того, как, еще не открыв глаза, почувствовал тяжелый запах. А как же должно пахнуть в камере, где обитают 40 мужиков и есть параша?

Сколько здесь проведу, не знаю. Но на душе спокойно и ясно.

Я здесь на заслуженном отдыхе. Выполнив, может быть, самую главную работу своей жизни. Выиграл войну против армии убийц. И еще — меня не бросили друзья.

Вчера вечером я стал знаменитым. Когда по телевизору (у нас в камере есть, хоть и черно-белый) Ефимов голос рассказывал о моих подвигах, я чуть не заплакал.

Его план понятен. Как он уговорил телевизионщиков — не знаю. Я, честно говоря, надеялся на реакцию в первый же день. Не часто ведь в столице жертва убивает пятерых киллеров. Но по полной тишине понял, что на варианты «самотечного» пиара мне рассчитывать не приходится. Если успешно заминали такой информационный повод, значит, у «заминающих» были огромные ресурсы.

Я, конечно, не Ефим, и не так уж разбираюсь в рекламе. Но чтобы ни один канал, ни одна газета «не заметили» суперрейтинговое событие — это было не просто так. Без связей с верхом правоохранительных структур этого не сделать. Дальше в голову приходили самые печальные мысли. Для забвения истории кукловоды должны были сделать так, чтобы забыли и меня. Самое простое — отправить на кладбище. Покойных у нас вспоминают недолго. Или запереть в тюрьму. На неопределенный срок.

Ефиму удалось быстро прорвать блокаду. Теперь в прорыв должны ринуться многие: одно дело — когда молчат все, другое — когда кто-то из СМИ набирает проценты рейтинга (а значит, и стоимость рекламной площади!), а остальные должны с завистью наблюдать за поеданием информационного пирога.

Ефимов телевизионный посыл изменил и мое общественное положение. Если раньше Антон защищал меня по чьей-то просьбе (наверняка инспирированной тем же Ефимом), то теперь он подошел ко мне и, назвав братом, уважительно расспросил о бое. К разговору жадно прислушивались окружающие. Даже Варан сделал неуклюжую попытку извиниться.

Уважение, особенно когда оно искреннее, приятно в любом обществе. Но в тюрьме оно даже приятнее, чем на воле: это и безопасность гарантирует, и определенные жизненные блага (кстати, чем их меньше, тем больше ценишь). А главное, отвергнутые обществом люди, находясь на воле, могут найти себе эрзац уважительного общения: много незнакомых людей — есть выбор, да и за деньги легко получить дозу респекта. Здесь же никакого маневра нет. Либо тебя уважают, и ты сидишь хорошо (так тоже можно). Либо наоборот.

Со вчерашнего вечера я сидел хорошо.

Я окончательно проснулся и сел на шконку. То, что она у меня есть, — тоже свидетельство уважения. Многие в камере спали по очереди.

Тут же подошел Антон:

— Про тебя снова говорили.

— Кто?

— По радио и в обзоре сегодняшней «молодежки». Часа через два почитаем. Ты похавать не хочешь?

— С удовольствием. — Черт возьми, я не капризная кинозвезда, и мне моя нежданно пришедшая популярность нравится чрезвычайно. Конечно, если б мог обменять ее на то, чтобы бандиты не ошибались адресом — обменял бы. Но что есть, то есть. Уж моя слава наверняка не менее заслужена, чем у того же Сталлоне. Ведь он только играет подвиги, а я их совершаю.

Стоп-машина!!! Такое ощущение, что я стал немножко Ефимом. Это он себя постоянно хвалит и постоянно собой восторгается. Похоже, слава кружит мою непривычную к ней голову.

В этот момент меня вызвали из камеры. Оказывается, пришел адвокат.

— Юрий Васильевич Климашин, — представился немолодой, очень аккуратно одетый мужчина.

— Я о вас слышал, — обрадовался я. Береславский мне в свое время все уши прожужжал рассказами об адвокатских подвигах Климашина.

— Надеюсь, хорошее? — улыбнулся Юрий Васильевич.

— Да уж, неплохое.

— Ну и отлично.

Потом он перешел к делу. Шансов на выход под залог, по его мнению, было немного, но они были. И возрастали пропорционально объему поднятой в СМИ шумихи. Если даже не получится этот, наиболее мягкий вариант, то суд вряд ли затянут, а присяжные вряд ли осудят человека, сумевшего спасти от смерти свою семью. Тонкости защиты Климашин обещал еще не раз со мной обсудить.

На мои расспросы о Ленке и детях коротко ответил, что все нормально. Но на свидание они пока не придут. В подробности вдаваться отказался, сказал лишь, что это рекомендация Ефима. И чтоб я не беспокоился, потому что Лену охраняет какой-то Ефимов человек.

Вот тут я уже забеспокоился. Мне не понравилось, что ее почему-то нужно охранять. Мне не понравился незнакомый мужик в доме. Да и Ефима я бы не хотел оставлять на ночь в одной квартире с моей женой.

— У вас хорошие друзья, — на прощание заметил Климашин.

Я вяло согласился.

Я шел в камеру с сумкой продуктов в руках, терзаемый одновременно двумя взаимоисключающими чувствами. Я был очень благодарен Ефиму за помощь, но мне не очень нравилась возможность его общения с моей женой без меня.

20 лет назад

Разомлевшая под августовским солнцем волжская вода быстро проносилась мимо: больно низко сидели борта нашей лодки. Я и еще один парень, Тимофей, были на веслах. Ефим, как всегда, рулил. У него просто талант ускользать от монотонной физической работы. Никого не уговаривал, ничего не требовал. Все получилось само собой: я гребу, а он рулит.

Нет, он не только рулил, он еще и рыбу ловил на ходу. На толстой леске был привязан здоровенный тройной крючок, а роль грузила выполнял ключ от моей московской комнаты. Вчера в реке болтался его ключ, но, после отлова очередной коряги, Ефим выцыганил у меня замену. Конечно, ни черта он не поймает, уж я-то в этом толк знаю. Но человек как бы при деле, подставил пузо солнцу и якобы работает. Кстати, пузо у него вряд ли меньше, чем у меня. Но меня с его легкой руки многие кличут Толстым, а его — никто.

Вот такой у меня лучший друг. Как он меня ни подставлял все эти годы, я прилип к нему прочно. Надеюсь, что и он ко мне.

В лодке две девушки. Таня из сибирского городка, название которого я все время забываю, и Лена. За Леной я активно ухаживаю два с половиной года. Пока безрезультатно. Она очень хорошо ко мне относится, улыбается, когда видит, — улыбка у нее замечательная. (И вся она замечательная, спокойная и надежная.) Вот, поехала со мной на лодках кататься. На две недели. На этом наши отношения пока кончаются.

Лена — почти готовый врач, мы с Ефимом — готовые инженеры. Тимофей — геодезист из геологической партии, Таня — мастер-строитель. У нее очень громкий голос и мощные жилистые руки. Со стороны незаметно, но на остановках она в одиночку с легкостью втягивает нашу лодку на отмель. Ефим в первый же день намертво приклеил к ней кликуху — Боцман.

Лодки у нас — дерьмо: из стеклопластика, широкие и неуклюжие, называются «Пелла». Уж не знаю, в переводе с какого. Сделаны они для полудурков туристов, возомнивших себя первооткрывателями волжской дельты. Их почти невозможно перевернуть.

На этом достоинства кончаются, и я с завистью смотрю на вытянутые и узкие моторные лодки местных рыбаков, чьи хищные силуэты то и дело проносятся мимо нас. Во многих из них — точно знаю — на дне лежат длинные веретенообразные осетры. Каждый вечер мы жарим осетрину и мажем бутерброды черной слабосоленой икрой, которую покупаем здесь же, у берега, в одной из рыбацких лодок.

Теоретически — это браконьерство. Но я вырос в одной из деревенек, прислонившихся к боку великой реки. У каждого дома — сарайчик, из которого лодка спускается прямо в реку. Во многих домах и ворота открываются в сторону воды. И местные жители просто не могут взять в толк, почему им нельзя поймать и съесть то, то плещется прямо под окнами.