«…Миг между прошлым и будущим» - Зацепин Александр Сергеевич

Трудно быть по пояс деревянным…

Семья — это лучшие твои друзья, самые близкие люди. Когда после смерти Светланы я женился на француженке, было очень трудно: у нас совершенно разный менталитет. Кроме того, сковывал язык. Она неважно знала английский, я тоже не очень. Поэтому мы общались на примитивном уровне. Я говорю — она не понимает!.. И это не способствовало укреплению семьи. Наверно, постепенно я выучил бы французский язык, и дело пошло лучше, если бы не то, что произошло…

Она привыкла к своему укладу. Помню, первый раз в Париже мы сели вместе завтракать на кухне. Играет радио. Я говорю:

— Женевьева, смотри, погода хорошая! Может, сходим куда-нибудь?

Она резко выключает радио:

— Я привыкла утром слушать радио!

— Ну, я же не знал… — мямлю. — Ты объясни мне…

Ладно, молчу.

На следующее утро она опять включает радио. Я молчу. Разговаривать же нельзя!.. Она вдруг резко выключает радио:

— Почему ты не говоришь со мной?!

— Ты же сказала, что привыкла слушать радио…

Праздник, Москва, 2006 год

Постепенно, конечно, это сглаживалось. В общем-то, она была очень добрая женщина. Но знания языка нам очень не хватало. И теперь, когда меня иногда спрашивают, о чем я жалею, могу сказать точно. Что не учил в юности языков! Но в мое время не очень-то приветствовалось знание языков. Напишешь в анкете, что хорошо знаешь, так за тобой будет присматривать КГБ: а вдруг станешь шпионом!..

А без языка очень трудно. Хочешь что-то сказать, пошутить — и не можешь. И понять шутку не можешь…

А я же без юмора жить не люблю! Наверное, иногда мои шутки плоские, как рыба камбала, но я все равно пытаюсь… Светланка-то привыкла к этому. Мы еще с молодости что-то постоянно изобретали типа: «Дареному коню очки не помогут!» Смеялись, нам это нравилось, она тоже постоянно шутила. А с француженкой этого не было.

После смерти Светланы и моей неудачной женитьбы на Женевьеве вокруг меня образовался какой-то вакуум. Я же семь лет был холостяком. Правда, тогда я жил с семьей дочери и не ощущал одиночества. Со Светланой Григорьевной тоже, конечно, пришлось притираться… Она очень добрая, порядочная, прекрасный кулинар, любила готовить. Когда уезжала куда-нибудь, всегда готовила мне всего впрок, чтобы, говорит, ты спокойно жил. Очень заботливая!..

Мы старались ездить повсюду вместе. Но у нас иногда бывали разлуки. На месяц, а то и больше. Она — в России, а я во Франции работаю на даче. Или наоборот: я — тут, она — там. Самому надо что-то приготовить, куда-то съездить, купить… Я покупаю себе продуктов сразу на неделю, чтобы раз-два — поджарил, съел и побежал к роялю. Сначала работаешь, вроде все хорошо, но потом начинаешь ощущать, что не хватает Светланы Григорьевны…

А я же без юмора жить не люблю! Наверное, иногда мои шутки плоские, как рыба камбала, но я все равно пытаюсь…

У нее во Франции были ученики. Светлана хорошая пианистка, работала в Гнесинском институте. Она крепко, по-мужски играла сложные вещи Скрябина, Рахманинова… Французы были просто поражены! Известно же, что русская фортепьянная школа — одна из самых сильных в мире.

Недалеко от нашей церкви жил местный мэр. Он — учитель, очень хороший человек, мы с ним в дружеских отношениях. У него дома инструментальное ателье, там у него есть все: от пилы до сварочного аппарата. Мэр, как и я, все делает себе сам. Как-то мне нужно было приварить что-то на велосипеде, так я к нему… Для жителей округа раз в год он организует в церкви концерты местными силами. Там и Светлана со своим учеником выступала, и внук Саша. Все бесплатно, все делают сами жители. Во Франции вообще многое делается на общественных началах. Прошел ураган, повалились деревья или нефть разлилась — люди приходят и работают бескорыстно.

И вот каждый год Светлана готовила программу. Этот концерт — праздник, событие в жизни нашего округа. Слушателей собирается человек двести…

…Конечно, моим женам всегда было нелегко со мной. Моя первая Светланка прекрасно сознавала, что для меня вся жизнь — это музыка, работа. Иногда где-то проскальзывало: мол, я, конечно, все понимаю, но порой такая тоска берет!.. Я же в гости ходить не любил: только время теряешь!.. Ну, ходили мы на день рождения, предположим, к Лене Дербеневу, еще к кому-нибудь. И Светланка была такая радостная, что мы наконец-то идем куда-то в люди!..

Я, несомненно, полный истукан. Такая каменная башка с острова Пасхи. Очень виноват перед Светланкой. Я ее любил, но посвятил жизнь музыке. А она посвятила жизнь мне, сознательно лишая себя многих мирских радостей. Когда еще работала в музыкальной школе, это была хоть какая-то отдушина для нее. А все время дома сидеть — конечно, тяжело…

То же самое и с моей последней Светланой. Она жаловалась порой:

— В театры не ходим, в гости не ходим, гулять не ходим!..

Конечно, она права! Но если человек — истукан, как я, то это надолго. Скорее всего, навсегда. Правда, порой она меня все-таки куда-нибудь вытаскивала. То в гости, то в США, Испанию, Гваделупу…

Я, несомненно, полный истукан. Такая каменная башка с острова Пасхи. Очень виноват перед Светланкой. Я ее любил, но посвятил жизнь музыке. А она посвятила жизнь мне, сознательно лишая себя многих мирских радостей.

Гениям легче. А нам… работать!

Для меня звук у рояля представляется нейтральным, черно-белым. Закрыв глаза, могу представить: это скрипка, это кларнет, вот здесь виолончель… Когда купил себе муромский электроорган «Юность», хотел работать на нем с наушниками, чтоб не докучать своим близким и соседям. Но у него такой назойливый тембр!.. Он уже изначально как будто ярко-красный, и из него невозможно сделать голубенький или желтенький. Сейчас на синтезаторе чаще всего включаю рояль, иногда электропиано, у него более продолжительный звук, приятный тембр.

Как рождается музыка? Как складывается образ?.. У каждого по-разному. Такой гений, как Моцарт, например, мог просто закрыть глаза и сочинить полностью все произведение, мысленно аранжировать его и только потом записать. Но это — гении!.. Мне же приходится трудиться. Сначала сочиняется какая-то тема. Один знакомый музыкант делает так: сначала — гармонию, аккорды, а потом — мелодию. Я ему говорю:

— Ты же себя сковываешь! Создаешь какой-то размер, как в стихах, ямб там или хорей, а потом пытаешься в него уложиться! Пиши мелодию, какую хочешь, а какой потом получится размер — не важно.

Я делаю наоборот. Сначала рождается тема. Это автоматически приходит. Если сажусь за рояль и начинаю играть — складывается мелодия. С гармонией, аккордами. Плохая она или хорошая, сразу определить не могу. Но благодаря уже большому опыту понимаю, например, что она средняя. Ищу варианты. На какое-то время откладываю, чтобы потом представить, будто я слушатель, а не автор. И тогда сразу слышу все недостатки: тут плохо, там плохо, это вообще надо все выбросить! Так тоже часто бывает. Иногда, если пишу песню, прилягу и мелодию пою про себя. Когда она более или менее сложится, иду к инструменту и играю. Иногда сыграю в другой тональности. А то привыкаешь к одной окраске, а сделаешь выше или ниже — звучит уже по-другому.

Если это, например, пьеса для фортепиано, то, конечно, играю ее на рояле. Хотя какая-то тема может прийти и без фортепиано. Потом сажусь к инструменту, и идет импровизация. Потом могу это изменять, шлифовать.

Бывает, как, наверное, и у поэтов, когда напишутся две хорошие строчки или четверостишие, а дальше — ну никак! И у меня случается: получится запев или припев, а дальше не идет. Тогда откладываю в сторону, пусть полежит. Потом что-нибудь придумается. Или нет.

Практически все время делаешь на конкретного исполнителя. Если у Гайдая, то я знал, например, что будет Юра Никулин петь. Или в «Иване Васильевиче» пела Нина Бродская «Теряют люди друг друга». Это не значит, что требуется нечто особенное. Хотя, конечно, учитываешь возможности, диапазон исполнителя. Некоторые могут, например, субтоном петь, таким снятым голосом, но у них драматических красок мало. А Пугачева может и субтоном петь, и красивым ярким голосом.