Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

Улыбнувшись одними глазами, она освободилась из объятий, гибко выскользнула, поднялась…

— Не теперь, тхаонги. Иди за мной.

С того самого вечера на обрыве она старалась не говорить с ним наедине голосом вождя. Но сейчас в построжевшем лице ее, в коротком жесте, не предполагающем ослушания, было нечто столь безусловно властное, что Дмитрий, не позволяя себе ни медлить, ни удивляться, последовал за нею.

Спустя полтора десятка шагов кусты поредели, расступились, открыв взгляду немаленькое, почти в рост взрослого мужчины, идеально круглое отверстие в заросшем яркими цветами пригорке. Провал не был укреплен, но края его ничуть не осыпались, словно время от времени чьи-то заботливые руки подравнивали его.

И — удивительное дело! — там, в подземном коридоре, вовсе не было темноты. Непонятный, ласкающий глаза мягко-розоватый свет, струящийся невесть откуда, слегка трепетал, а по стенкам, выровненным до того гладко, что они казались не земляными, а мраморными, прихотливо вились, образуя невероятнейшие узоры, многоцветные расплывчатые разводы: то алые, словно пламя возмужавшего костра, то тягуче-зеленые, как созревшая к середине лета листва редколесья, то волгло-коричневые, смахивающие на зыбучую ряску затянутых коварной тиной болот. Изредка сквозь наплывы цвета выглядывали некие подобия лиц, и Дмитрий несколько раз порывался остановиться, вглядеться попристальнее, но Гдламини, держащая его ладонь в своей, досадливо встряхивала волосами и увлекала его все дальше по узкому переходу, ведущему, казалось, уже к самому ядру планеты…

Он подчинился, понимая: ей лучше знать. А потом девушка остановилась. Попятилась, И оказалась рядом.

— Смотри, земани!

Те же слова сказала она, что и тогда, над обрывом. И в то же время иные. Ведь у слов, таковы уж они, своя жизнь, и умеют они звучать по-разному. Не гордость и не вызов звенели сейчас в тихом шепоте, но только лишь безмерное, неподдельное и ничуть не скрываемое благоговение, слегка подкрашенное почтительным страхом.

— О-о-о… — не прошептала, а почти простонала Гдлами. Идеально круглый зал раскрылся перед ними, и вряд ли был он очень уж велик, но колышущееся жемчужное марево, затянувшее неразличимые стены, мешало вошедшему с Тверди верно оценить истинные размеры помещения. Свет здесь менялся, делался гуще, насыщеннее, нежный рассвет плавно переходил в пурпур заката, словно где-то глубоко-глубоко под отполированным до зеркального блеска полом пещерки неслышно ярилось ровное, никогда не ослабевающее пламя, принуждая неподатливую землю рдеть и кроваветь.

На первый взгляд зал казался пустым, но первый взгляд лгал и морочил: прямо напротив овального входа переступивших порог поджидала Она… У Дмитрия перехватило дыхание. Высокая нагая женщина с развевающимися пышными волосами, мучительно изогнув гибкий стан, рвалась к ним навстречу из укутанной теплым сиянием стены, и звенящие нити света, удерживающие Ее, искрились и вспыхивали, словно от неимоверной натуги. Не было сомнений: пожелай женщина сделать последний рывок, и не нашлось бы силы, способной сдержать Ее порыв; сеть лопнула бы в тот же миг, словно перетлевшая нить… Но именно этого, окончательного усилия Она и не совершила…

Женщина стремилась на волю, но свобода, столь желанная, уже на самом пороге показалась внезапно более пугающей, чем извечный плен, и Она сама остановила себя, не выпустила из привычной обители, но все же, вопреки себе самой, продолжала тянуться вперед, к выходу из подземелья…

Она казалась… да нет, Она не казалась живой. Она просто жила, и глаза ее, что ни мгновение меняясь, то вспыхивали яростным гневом, то леденили безразличием, то лучились тихим призывным всепрощением. Она манила — и отторгала, звала — и отталкивала, Она непритворно радовалась гостям — и злобствовала, негодуя не нежданный визит…

Дмитрий чувствовал сейчас, что ноги сделались неприятно тряпичными, и солоноватый привкус, появившийся во рту, помог ему понять, что губы прокушены до крови.

Она не давала оторвать от себя глаз.

Взгляд Ее, бешеный и страстный одновременно, никто не сумел бы выдерживать долго, но и оторваться от него без Ее позволения никому не хватило бы воли. Заглядывая в самые темные закоулки души, Она отметала второстепенное и добывала из мутных глубин то, о чем не хочется помнить, потому что, помня, жить невозможно, но что потерять вовсе не представимо, ибо, утратив, незачем больше быть.

Она видела все. Хуже того, Она все понимала.

И не было во взоре Ее ни осуждения, ни насмешки.

«Кто ты?» — хотел спросить Дмитрий, но не посмел, да и, решись он спросить, вряд ли Она снизошла бы до ответа.

И когда грудной, пьянящий голос, возникнув словно из ниоткуда, всколыхнул матовые сплетения завес, Дмитрий не сразу сумел понять, что говорит Гдламини.

Она казалась сейчас старше своих немногих лет и, стоящая близко, была далекой.

— У нее много лиц, тхаонги, — лицо девушки было напряжено, словно она прислушивалась к негромкой подсказке, доносящейся откуда-то из пурпурного рдения, — и еще больше имен, но ни одно из них, кроме заветного, не навсегда. Она Мъирахх, Сулящая Счастье, и она — ат-Йакот, Манящая Надеждой, но это лишь краткие блики от пламени ее. Для многих зовется она Ин'Азай, Достигнутый Предел, для немногих, кого решит покарать, — н'Нааф, Разрушенная Мечта, но и в этих именах не вся она, а лишь искры от догорающих угольев. Но если пожелает она явиться в подлинном обличий своем, а такое случается, хоть и нечасто, тогда имя для Истинной Ее — Тальяско…

Звонкое, певучее слово ничего не объяснило Дмитрию.

Не было похожих в гортанном наречии дгаа.

— Она всепобеждающа, тхаонги. И Mr, Смерть, и безликая Ваарг-Таанга отступают, встречая ее на тропе. И сам Тха-Онгуа зарекся воплощаться на Тверди, боясь не устоять перед ее чарами. Но и бессильна она, ограниченная собственной мощью, ибо никому не дано победить самое себя. Ее власть сладка, но привкус сладости горек. Желанная, она исчезает; ненужная, приходит без зова; когда гонят, она остается, если лелеют — ссыхается, как полуденная тень. Все — в ней, и ничто не происходит вне ее.

Для имеющих иолд она желаннейший друг и злейший из недругов, но женщины народа дгаа, умеющие видеть суть, Познают: исчезни с Тверди Тальяско, и прервется ток бытия, ибо незачем ему будет продолжаться…

Голос истончился, угас.

Налилась пурпуром тишина.

Багряные зрачки Неостановимой неожиданно сузились, и остро заточенная игла взгляда вонзилась в переносицу землянина, прокалывая мозг.

Тальяско Несотворенная, Тальяско Неумолимая, Тальяско, в Которой Все, снизошла к невысказанной мольбе Гдламини…

Ведь недаром же среди тех, кто в Первые Дни увивался вокруг нее, Тальяско Дарующей Боль, был и предок этой черноволосой смертной смуглянки!

О! Тальяско Женщина из Женщин не забыла, да и может ли лишенная иолда забыть, как залихватски высвистывал признания свои Красный Ветер!.. Как пел, обласканный, и как выл, отвергнутый!.. И рвал в клочья сельву, и бился об утесы, пытаясь разжалобить Ту, Которая не Жалеет…

Он был забавен, этот глупый и юный Красный Ветер, любимый отпрыск седобородого Хнгоди, слепившего своим дыханием горы! Он был так смешон!.. И она играла с ним, обнадеживая, а после играла с ним, отказывая, — а он то дышал теплом, оживляя леса, то сковывал реки стеклом ледяного воя!..

Как давно было это!.. Как давно?.. Как давно…

Она не знала тогда пределов своей силы, Многоликая Тальяско, и не искала их!.. Ведь не зря же ослепил себя молнией непобедимый Ваанг-Н'гур, тщетно надеясь, не видя, забыть!

…И недаром, совсем недаром навеки бежал в Высь от позора самонадеянный Тха-Онгуа, посмевший бросить ей вызов и, нельзя не отдать ему должное, целую треть вечности сумевший противиться чарам Непреодолимой!..

Она была жестока в Первые свои Дни, Смешливая Тальяско. Она не стала добрее и нынче, ибо добра нет, а есть лишь желание, воплощенное или невоплощенное… Какая разница для того, кто вечен?.. Но теперь, познавшая унижающую вседозволенность собственной силы, пленившей ее самое, она научилась чувствовать боль и сочувствовать боли, потому что это тоже, как оказалось, способно отвлечь…

…А если так, то почему бы не искупить пустячным снисхождением к смертным давнишнюю обиду, нанесенную клану Ветров?.. И пусть потомица скажет Красному Ветру при встрече, что Тальяско Бессердечная тоже нещадно наказана за все, что случилось в прошедшие вечности!..

Рвущаяся из Глубин смеялась.

Ее веселила глупая надежда, прячущаяся в сердце девчонки. Ужели так всевластна неразумная молодая плоть, что зов ее — главное, отдающее приказы?! Почему не умеют смертные понять, что самое желанное для них, в сущности, лишено всякого смысла, ибо нет во всей Тверди ничего более бренного, чем человек… И юное слишком быстро становится дряхлым…