Иерусалимские дневники (сборник) - Игорь Губерман

А про Витю Браиловского и его жену Иру я уже писал неоднократно. Дружба наша скреплена тюремным испытанием, хотя в местах сидели мы разных: Витя – в тюрьме столичной, в Бутырской, а я – в Загорске и Волоколамске. «Видишь, – сказал мне как-то Витя снисходительно, – тебя в Москве даже сидеть не пустили!» Так что и стихи я им пишу, сдобренные по возможности любимыми словами из уголовной фени. Подруга вора, например, – маруха, у Вити это слово очень нежно и ласкательно звучит, когда мы говорим об Ире. По этому пути пошёл, естественно, и я, когда случился Ирин юбилей:

Мужика к высотам духакто весь век ведёт?Маруха.

Если в горле стало сухо,кто стакан нальёт?Маруха.Твёрже стали, мягче пухав нашей жизни кто?Маруха.

Если всё темно и глухо,кто утешит нас?Маруха.

Если вдруг повалит пруха,кто разделит фарт?Маруха.

Кто назойливо, как муха,мысли нам жужжит?Маруха.

Кто, хотя у мужа брюхо,ценит мужа в нём?Маруха.

А Вите на его семидесятилетие я описал весь его жизненный путь:

Я Витю знаю хорошо,хочу воспеть его харизму.Он очень долгий путь прошёлот онанизма к сионизму.

С медалью Витя школу кончил,ему ученье не обрыдло,и стал он грызть науки пончик,стремясь добраться до повидла.

Плетя узор цифирной пряжи,он тихо жил в подлунном миреи по рассеянности дажезачал детей подруге Ире.

Без героизма и злодействасвой срок по жизни он мотал,но вдруг высокий дух еврействав его крови заклокотал.

И стал он пламенный борецза право выезда евреям,его обрезанный конец,подобно флагу, всюду реял.

В железном занавесе дыркухотел пробить он головой,из-за чего попал в Бутырку,но вышел целый и живой.

И одолел судьбу еврей,на землю предков он вернулся,о камни родины своейдовольно крепко наебнулся.

Но, не привыкши унывать,изжил он горечь на корнюи вскоре стал преподаватьстудентам разную херню.Ещё он очень музыкалени тягой к выпивке духовен,и, где б ни жил, из окон спалентекли Шопен или Бетховен.

Но надоела скоро Витеучёной линии тесьма,и Витя круто стал политик,поскольку был мудёр весьма.

И тут освоился так быстро(он опыт зэка не забыл),что даже занял пост министраи полчаса министром был.

С утра он важно едет в кнессет,престижной славы пьёт винои с обстоятельностью меситбольшой политики гавно.

Зачем писал я эту оду?Чтобы слова сказать любовные,что в масть еврейскому народутакие типы уголовные.

Тут непременно надо сделать интересную добавку. Витя действительно был министром науки всего три-четыре дня, а после что-то поменялось в их правительственных играх, и Витя стал заместителем министра внутренних дел. Я даже как-то навещал его по месту службы: когда ещё доведётся посидеть в кабинете заместителя министра, да ещё внутренних дел? Я только очень был разочарован: клетушка и клетушка, да к тому же – плохо сделанный ремонт. Но дело не в этом. Витя решил, что столь недолгое пребывание в министрах – может быть, рекорд всемирный, и послал запрос об этом в комитет (так ли он называется?) Гиннесса по рекордам. Оттуда ему вскоре вежливо ответили: уж извините, это не рекорд, известны люди, пробывшие в должности министров четверть часа, после чего их расстреляли. Так что Витя дёшево отделался.

А Яше Блюмину писал я восхваление – к восьмидесятилетию. Он и сегодня хоть куда, дай Бог ему здоровья и удачи. О его таланте творческом я написал в стихе, а вот о доброте его необычайной надо бы сказать особо. Он к себе в свою столярную мастерскую брал, чтобы помочь им прокормиться, таких проходимцев, что потом его печальные истории мы слушали, не зная, смеяться или плакать. Но главное о нём – в торжественной оде:

Безумной силой Геркулесаприрода Яшу наградила;пока он юный был повеса,вся сила в еблю уходила.

Он был художник по призваниюи был в искусстве эрудит.Когда б не тяга к рисованию,то стал бы питерский бандит.

Но тут любовь накрыла Якова,навеки став его судьбой;Алёна вышла б не за всякого,но Яша всех затмил собой.

Он отродясь не жёг табаки не макал перо,любил друзей, любил собаки выпить мог ведро.

Игрушки резал он недурно,сам Ростропович, как дитя,так восторгался ими бурно,что умер сорок лет спустя.

Плюя на прелести карьеры,он душу дерева постиги начал делать интерьеры,в чём высоты большой достиг.

И в мастера наш Яша вышел,огнём таланта был палим,но голос предков он услышали съехал в Иерусалим.

Не высох в жаркой он пустыне,завидный ждал его успех —шкафы для письменной святынистал делать он искусней всех.

Умело пряча ум и чувства,но мысля очень глубоко,принёс в еврейское искусствоон выебоны рококо.А также всякое бароккоон поднял тут на высоту,и без единого упрёкаглядит еврей на красоту.

Не знал еврей в краю убогомшкафов красивей и прочней,и Божий дух по синагогамстал веять гуще и сочней.

Являет Яша гордость нашу,в нём доброты и вкуса много,и Бог любуется на Яшу,а Яша стружкой славит Бога.

Вот пока и всё. Но близятся другие юбилеи, и, Бог даст, ещё я славословий накропаю. Ведь кого, как не друзей и близких, нам положено в короткой этой жизни восхвалять?

Сентиментальное путешествие

Да конечно же, я знаю, что такое название уже было, даже читал я некогда этот прекрасный роман, только никак иначе не назвать мне мелкие заметки о коротких гастролях по нескольким российским городам. Я с самого начала вдруг почувствовал, что будет хорошо и интересно. По дороге во Владимир проезжали мы известный ныне (даже знаменитый) город Петушки, а у меня с собой было, и я усердно помянул Веничку Ерофеева. К моменту, когда мы достигли дорожного знака о выезде из города Петушки, во мне воссияло прочное ощущение, что дальше будет всё прекрасно. И я спокойно заснул, чтобы прибыть на концерт как стёклышко.

Ещё надо добавить, что в поездке этой я довольно много думал, а так как это нечастое состояние моего организма, то оно мне и запомнилось поэтому.

Лет пять назад по этой же дороге ехал я в один некрупный город (умолчу его название), где после выступления повстречался с забавным человеком. В гримёрную ко мне народ набился, все неторопливо выпивали, а когда зашёл рослый молодой парень с шикарной девицей, то пространство около меня мгновенно как-то опустело, многие даже ушли из комнаты, мы с этой парой оказались сами по себе. Красивый молодой человек сказал мне всякие слова и даже предложил мои стихи мне почитать как доказательство приязни, и роскошный протянул подарок: нарды явно лагерной работы. С отменно вырезанным волком на лицевой стороне, с искусно выжженным орнаментом снаружи и внутри. Такие лагерные поделки (выкидные ножи, браслеты из цветной пластмассы, шахматы) под общим названием «масти» я знал ещё по лагерю, где сидел, и несколько таких сувениров подарил когда-то музею общества «Мемориал». С великой, надо признаться, жалостью, ибо на зоне занимаются этим ремеслом очень способные зэки.

– Откуда у тебя такая масть? – благодарно спросил я парня.

– А я смотрящий по нашей области, – просто ответил он.

Я ошалело вынул сигарету. Парень чиркнул золочёной зажигалкой. Смотрящий – это хранитель огромных денег, так называемого общака, воровского банка, куда исправно сдаёт взносы весь уголовный мир для поддержки («подогрева») своих коллег в лагерях. Смотрящий – очень важная, доверенная и авторитетная должность, солидные и уважаемые всеми воры избираются на это место коллективным сходняком. А тут – мальчишка.

– Слушай, ты ж ещё ни разу не сидел? – невежливо и ошарашенно спросил я. И угадал.

– Ни разу, – ответил он. – Я положенец.

Мне почему-то запомнилось, что он себя назвал назначенцем, но потом мне объяснили, что положенец – правильное название. Я задавал ему какие-то несуразные вопросы, он спокойно и с большим достоинством мне отвечал. Я всё никак не мог смириться с тем, что воровской подпольной кассой управляет юный парень из чужого, презираемого ворами мира. По дороге к машине (его всё-таки задело моё недоверие) он говорил мне, как часто его били в милиции – выуживая, вероятно, какие-то сведения, – и что он не один такой на Руси.

Нарды эти я храню и никуда дарить не собираюсь – очень уж красива лагерная масть, а мысли навевает она – странные. О том, как дико и причудливо сросся уголовный, заведомо подпольный мир с обыденным, благопристойным и легальным, если воры открыто и спокойно берут себе в менеджеры людей из этого дневного мира. И вновь, как уже много лет назад, подумал я о радиации лагерного духа, пропитавшего насквозь Россию и растлившего её на много поколений вперёд. И от сумбурных и угрюмых этих мыслей я в тот раз не выпил, проезжая Петушки.