Эвакуатор - Дмитрий Быков

Теперь Колпашева переменилась — постройнела, стала прилично одеваться и умело краситься; злоба, жрущая ее изнутри, не дала ей разбабеть и стать похожей на миллионы провинциальных теток. Теточного в ней было — только вязаная шапка, из-под которой выбивались жесткие рыжие пряди. Калпашева была бы даже красива, если бы не выражение усталой брезгливости, с которым она взирала на мир, понимая, что столкновения с ней он может и не выдержать: в нем давно уже нет никакой твердыни, ткни — и развалится.

— А, — сказала Колпашева, сразу узнав Катьку. — Здорово.

Голос у нее был ленивый, сытый, почти благодушный — если бы слова «благо» и «душа» не звучали применительно к ней таким диссонансом. Так кошка говорила бы с мышкой, с которой когда-то не без удовольствия играла и которую никогда не поздно доесть. Неприятнее всего выглядела уверенность кошки, что удовольствие было обоюдным.

— Здорово, — сказала Катька по возможности ровно. Ей претил этот сюжет — встреча со школьным мучителем; всех приличных детей мучали в школе, почти все они встречались потом со своими ненавистниками, и ни один еще не придумал рецепта, как вести себя по-человечески. Правильнее всего было бы избить Колпашеву, но Катька до сих пор совершенно не умела драться, да вдобавок Колпашева была с ребенком. Накинуться, избить до потери сознания, выкрасть ребенка, воспитать человека. Да, это наиболее адекватный вариант.

— Чего приехала-то? — лениво спросила Колпашева. — Мало мы тебя воспитывали, что ль?

Естественно было бы ждать от бывшей одноклассницы — нет, не раскаяния, конечно, слово «раскаяние» подавно не сочеталось с Колпашевой, — но хоть запоздалого дружелюбия, типа как ты там, что за жизнь, ведь мы так славно веселились в давние годы… Антагонизм был на месте, Катьку тут до сих пор не простили за что-то. Она не знала, что отвечать.

— Ну, чего молчим-то? — спросила Колпашева с неожиданной яростью. — Москвачка. Приперлась тут. То все туда бежали, а как там прижало, так они обратно. Ну ничего, ничего. Приедете вы все, паразиты, мы вам тут покажем провинцию. Будете, бляди, говно жрать.

— Ты-то, я вижу, нажралась, — сказала Катька.

— Поговори, поговори, — сказала Колпашева. — Всех наших соберу, все тебе вспомним. Мы недавно собирались тут с нашими, тебя вспоминали. Ни одной, говорят, больше не видели такой чаморы. Ни одной буквально. А где она? А в Москве она. Вот ты объясни мне, Денисова: почему как чамора, так обязательно в Москве? Город, что ли, такой чаморский? Вот у меня тетка есть, тетка Майя. Портниха она. Тоже в Москве, прикинь, Денисова? Это не тетка, а это я не знаю что. Вот я баба злая, это я тебе и так скажу. А нечего тут доброй быть, сама видишь, жизнь какая. — Катька слушала и не уходила, сама не зная, почему; вероятно, потому, что инстинкт художника сильнее страха и отвращения. Когда встречаешь такой клинический, стопроцентно законченный тип, — а прекрасное и есть цельность, — уйти нельзя, надо рассмотреть до конца, как рассматриваешь насекомое, хотя бы оно тебя в этот момент и кусало. — Я баба злая, да. (В голосе ее появилось особенное наглое наслаждение). Да, я баба злая (третий раз, подумала Катька). Но вот чтобы так, как она, — я это не могу. Я баба злая, но я своим не насру. Я за своих кому хошь глотку перерву, а на тебя, Денисова, и не плюну, как тебе глотку перервать. Я на тебя, Денисова, нассу и насру вместе с твоей Москвой, но своему не насру. А она всем срет, и матери моей всю жизнь срала, и мужу своему срала, пока в гроб не вогнала, и вот она теперь москвачка. Она теперь портниха, а моя мать в Турцию за дубленками ездиит. А она открытки присылает, с новым годом, с новым счастьем. Москвачка ебаная. Хорош, пожировали. У меня муж ты знаешь кто? У меня муж всему тридцать пятому отделению начальник. Он тебя возьмет на семьдесят два часа, теперь без обвинения можно. Он для паспортной проверки тебя возьмет, по черезвычайному положению. Он тебя возьмет на семьдесят два часа (она говорила: «семест»), и я над тобой натешусь. Ох, Денисова, я над тобой натешусь. Я изведусь вся, а над тобой я, Денисова, натешусь. Ногти себе обломаю, а над тобой натешусь. И всех позову, и все над тобой натешимся. А потом под все отделение тебя пустим, и над тобой натешатся.

Она заводилась, как все истерики, от самоповторов, и все сильнее качала коляску, и ребенок в ней проснулся и заорал.

— Что ж ты мне, ребенка разбудила, Денисова? — спросила Колпашева тихим, сладким, угрозным голосом. — Это ребенка ты мне разбудила? Ты разбудила ребенка моего? Ты сглазить мне ребенка хочешь, Денисова, гадские твои глаза? Я тебе, Денисова, выцарапаю глаза твои гадские! Граждане! Милиция! На помощь! Ребенка моего хотела украсть! Хотела непрописанная украсть моего ребенка! Помогите, граждане! Ох ты моя цыпонька, ластонька, рыбонька! Граждане! Украсть хотели ребенка! Ох ты моя лапонька, моя кисонька, моя детонька родная! Родная моя, украсть хотели ребенка! Сука рваная, цыпонька, хотели украсть! Ребенка рваная цыпонька родная сука хотела украсть ласонька семест два по черезвычайному! Граждане!

Катька не стала дослушивать этот концерт. Она позорно бежала, слыша за собой топот погони, которой, разумеется, не было, — весь район знал Колпашеву, и никто не стал бы сбегаться на ее крики. Колпашева хохотала Катьке вслед, а Катька бежала и бежала, пока не вскочила в первый попавшийся троллейбус. Ей было все равно, куда ехать. Ад был везде — в Москве, в Брянске, в Тарасовке. Всюду ждал куркуль Коля с ментом за плечами, с ребенком наперевес, с Колпашевой в обнимку. Игорь, увози меня куда хочешь. Черт меня дернул ехать сюда. Куда меня везут? Троллейбус заворачивал к вокзалу. Катька выскочила на остановке, поймала таксиста, сунула ему сотню при красной цене полтинниук и через пять минут ввалилась в бабушкин дом.

— Что с тобой, сумасшедшая? Лица на тебе нету!

— Отстань, — сказала Катька, пошла в комнату, рухнула на тахту и до ночи пролежала, не шевелясь и не отвечая на расспросы. Ей все казалось, что за ней сейчас придут и возьмут на семест два часа, а там и на всю оставшуюся жизнь — за попытку украсть ребенка, за недостаточную почтительность к Колпашевой, за то, что в девятом классе Катька не могла выполнить норматив по бегу на 500 метров. Самое страшное, что Колпашева называла ее Денисовой. Это была ее фамилия по мужу, а значит, Колпашева за всем следила, читала «Офис», готовилась. Все было не просто так.

Ой, извини, пожалуйста. Я правда не знал. А какая у тебя девичья?

Неважно. Так даже лучше, страшней.

Между тем никакого дела до нее Колпашевой, конечно, не было. Она получила лишнее подтверждение своей власти над москвачкой и еще восемь лет могла жить в родном Брянске в полное свое издавольствие.

Но ужасней всего была догадка о том, что полная власть Колпашевой над Катькой и беспомощное катькино изгойство были как-то связаны с эвакуатором, с изменой и беззаконной любовью, — с той непобедимой внутренней неправотой, которая и делала Катьку такой уязвимой. Если б не Игорь, она, мужняя жена, конечно, нашлась бы что ответить. Теперь у нее не было никакой опоры и никаких прав, и всякий мог с ней сделать что угодно — ибо то единственное, что только и сделало ее человеком, сразу вычеркнуло ее из всех рядов и списков, где ее терпели в недочеловеческом, неосуществившемся состоянии. Теперь она вылезла из скорлупы — и выпала из всех конвенций, потому что мы так не договаривались, нет, не договаривались.

8

В шесть утра их с бабушкой разбудил стук в дверь.

— Кто? — сипло со сна крикнула бабушка.

— Милиция!

— Участкового черт принес, — пробормотала бабушка, шаркая к двери.

— Ну чего тебе еще? — крикнула она, не спеша отпирать.

— Это за мной, — прошептала Катька. Ее колотила неудержимая дрожь, и остро болел живот.

— Да ладно.

— Открой, Кира Борисовна, — твердо сказал участковый.

Господи, Господи, думала Катька, и чего меня сюда понесло?! Бабушка все равно не уедет…

— Измена, Борисовна, — сказал участковый, входя. На улице шел дождь, на менте был серый форменный плащ, и на пол с него натекала лужа. — Спасаться надо.

Боже мой, подумала Катька, какая еще измена? Когда я успела изменить не только мужу, но и Отечеству?

— Спасай, Борисовна, — повторил участковый. Он был совсем молодой, наглый, но в душе явно испуганный. — Пробило на такую измену, что жить не могу. А спиртное, сама знаешь, теперь с трех. И ночные все закрыли.

— Что ты все пьешь, Бакулин, ты мне скажи? Твой отец у моего мужа учился, приличный был человек.

— Борисовна! — повысил голос участковый. — Я власть, Борисовна! Я такого могу наделать… Мне если сейчас померещится, я ведь стрелять начну!

— Ну так ведь сам же видишь, что нельзя тебе. Что ж ты хлещешь?

— А от измены и хлещу, — словно удивляясь самому себе, ответил участковый. — Везде измена, и у меня измена. Я стрезва подумаю — как служить? И за голову хватаюсь. А потом примешь — и до утра ничего. А утром измена.