Военные рассказы - Юрий Олиферович Збанацкий

точно так же, как это делали Иванушки-дурачки либо Иваны-царевичи, — свернул вправо. Пусть уж лучше конь погибнет, уж авось добуду себе лучшего! — только цела голова бы осталась.

Разумеется, не пример сказочных героев толкнул меня на тропу. Я располагал временем, чтобы взвесить и решить: этот путь для меня более удобен. Он и короче и безопаснее. Ведь в этакую пору ни одному фашисту не взбредет в голову прогуляться по узкой тропе, густо присыпанной опавшими багряными листьями.

Иду не спеша, внимательно всматриваясь вперед, прислушиваясь к каждому шороху. Вокруг мертвая тишина, ни единой живой души. Не дрогнет, не шевельнется ни один листок на дереве. Только видно, как там, внизу, под горкой, синеет тихая Сновь, лениво цедит свою воду через узкую горловину русла. Солнца не видно за горой, покрытой густым лесом. Но я знаю: оно еще не зашло. Лес за рекой, луга, уставленные высокими стогами сена, еще смеются, купаются в золоте.

Под ногами приятно шуршит листва, на носках моих полуистоптанных ботинок ткется белое кружево бабьего лета. Из лесной чащи, из глубоких оврагов, от обрывов веет холодком. Где-то внизу журчит проворный ручеек, что-то лепечет самому себе. Чувствую, что в горле у меня совсем пересохло, вспомнил, что с самого утра хочется пить.

Я когда-то уже останавливался у этого родничка. Он тогда меня поразил своей красотою. Прямо из каменной стены, покрытой липким, всегда влажным зеленым мохом, вырывались, словно из горлышка бутылки, серебристо-голубые струйки и, будто живые, бились в каменном ложе, откуда беспрерывно лилась в ущелье холодная прозрачная вода. В теплое солнечное утро, когда к источнику пробивались лучи солнца, чудесная струйка звенела и пела еще веселее, задорнее, переливаясь всеми цветами радуги.

Сейчас у меня не было времени любоваться этим нерукотворным фонтаном. Забыв обо всем, я подставил рот под струю, и мой иссохший язык обожгла холодом ключевая вода, забилась, точно живая, забулькала в горле. Я пил и никак не мог напиться, задыхаясь от напряженного напора воды, умывался холодными струйками. Хотел оторваться хотя бы на секунду, передохнуть, но был не в силах отвести лицо от этого исцеляющего потока.

Пил, наверное, очень долго, так как почувствовал вдруг, что налился водой по самое горло. Еще немного— и заполнит меня эта живая серебряная влага доверху, как бочонок, который берут с собой на покос. С неохотой отрываюсь от струи, ибо чувствую, что далеко еще не утолил своей жажды, что пил бы и пил эту воду без конца. Сажусь на серый влажный камень у самого источника, вслушиваюсь в однотонную, но такую нежную песенку родника. Он поет и под песню неустанно бьется о камни, щедро рассеивая во все стороны драгоценные струйки.

Его пение убаюкивает, навевает дрему.

Прилечь бы вот тут, на покрытую багряным одеялом осени каменную глыбу, и уснуть. Уснуть богатырским сном, спокойно, надолго, забыв про все: про войну, про фашистов, про опасности. Но забыться никак невозможно. Лишь на какое-то мгновенье мне показалось, что в мире полный порядок, что нет войны, что все эти страхи, которые принес с собою фашизм, только приснились, как болезненный кошмар, что все это исчезнет, как жуткое наваждение, только нужно проснуться, открыть пошире глаза.

Не моргая гляжу в кипящую пену, вслушиваюсь в яростное шипенье потока, но забыть, куда и зачем иду, — не могу. Мне нужно любой ценой разыскать Бондаренко, связаться с подпольным обкомом, иначе мы, немногочисленная группка подпольщиков, задохнемся, поодиночке попадем в когти врагов и бесславно погибнем.

Решительно встаю на ноги. Теперь я бодрый и сильный. Пить уже не хочется. Целебная влага терпким вином разлилась по всему телу. Я могу идти не только в конец этого вот села, но хоть и на край света.

Медленно подымаюсь из оврага на тропу, иду лесом. От горы даже вон туда, за реку, падает серебристая тень, — солнце, видно, уже совсем опустилось за горизонт. В лесу тишина, только листья тихо кружат в воздухе, цепляются за ветви кустов, за кору деревьев, не желая ложиться на тропу.

Впереди серая каменная глыба. Знаю: только обогнуть ее — увижу другой конец села, у реки хутор, а, возможно, и ту хату, где живет Бондаренко. Волнение и радость распирают мне грудь. Я невольно подумываю о том, как хорошо человеку жить на свете, когда он крепок как дуб и удача сама идет к нему в руки. Но не успел я натешиться этой думой, как вдруг из-за каменной стены появился человек с винтовкой на плече и с пистолетом в руках. Холодок пополз мне за ворот — я увидел, что дуло пистолета направлено прямо мне в сердце.

— Стой!

Я и без команды стою как вкопанный.

— Руки вверх!

В моей руке тоненький красный прутик лозы. Для чего его взял — сам не знаю. Вероятно, он и отягощал мои руки. Я не спешу подымать их. В мгновенье ока успеваю рассмотреть своего врага. Это молодой присадистый мужчина в вылинявшей гимнастерке, с белой повязкой на рукаве и тяжелым взглядом маленьких серых глазок. Сам не знаю почему, но в сердце закипела злоба. Не то к этому человеку, так нагло преградившему мне дорогу, не то к самому себе. Успел только подумать: «Вот и выбирай, какой дорогой пойти…»

Гневным взглядом смерил полицая:

— В чем дело?

Я не узнал собственного голоса. Он прозвучал угрожающе, властно и сердито.

— Руки вверх! Стрелять буду!

— Я тебе стрельну! Видишь — у меня ничего нет в руках.

Я протянул перед собой отяжелевшие руки, выпустив из пальцев красный прутик.

Полицай, видимо, растерялся, заморгал глазами.

— Кто такой?

Я вспомнил, что в кармане у меня лежит удостоверение, и ответил уверенно:

— Член городской управы.

— Фамилия?

— Антипенко.

Это словно холодный душ подействовало на полицая. Он опустил руку с пистолетом, как-то виновато съежился, а на его круглом лице заиграла заискивающая улыбка, маленькие глазки еще сильнее сузились.

— Простите, пане Антипенко. Честь имею… — забормотал он, сбитый с толку, видимо не понимая и сам, о какой чести завел речь.

— Ничего, — говорю тоже хрипло, — бывает.

— Вот, вот именно, — заспешил полицай, — время такое…

Он приблизился ко