V. - Томас Пинчон

Но Профейн, как всегда, ошибался. Признаки ошибки впервые проявились во время безрадостного празднования, которое устроили Ангел и Джеронимо после того, как Профейн в первый раз отработал восемь часов, охотясь за аллигаторами. Они трудились в ночную смену и вернулись в дом семейства Мендоса около пяти утра.

– Надень костюм, – велел Ангел.

– У меня нет костюма, – ответил Профейн. Ему выдали один из костюмов Ангела. Костюм был мал, и Профейн чувствовал себя неловко.

– Все, что мне сейчас нужно, – заметил он, – так это немного поспать.

– Спи днем, – сказан Джеронимо. – Хо-хо. Ну ты и псих, старик. Сейчас мы пойдем снимать телок.

Тут появилась Фина, теплая и заспанная. Услышав, что намечается гулянка, пожелала принять участие. Работала она с 8 до 4:30, секретаршей, но сейчас была на больничном. Ангел был крайне смущен. Это низводило его сестру до уровня телок. Джеронимо предложил позвать двух знакомых девушек, Долорес и Пилар. Они к разряду телок не относились. Ангел просветлел.

Вшестером они отправились в ночной клуб неподалеку от 125-й улицы, где принялись пить французское вино со льдом. В углу вяло играл маленький ансамбль: вибрафонист и ритм-группа. Музыканты закончили ту же школу, что Ангел, Фина и Джеронимо. В перерывах они подсаживались за столик. Пили, бросали друг в друга кусочками льда. Все болтали на испанском, а Профейн отвечал на итало-американском диалекте, который слышал ребенком у себя дома. Взаимопонимания было примерно на десять процентов, но это никого не волновало. Профейн был всего лишь почетным гостем.

Вскоре сонные глаза Фины рассиялись от вина, она стала меньше говорить и большую часть времени проводила, улыбаясь Профейну. Это привело его в замешательство. Неожиданно выяснилось, что вибрафонист Дельгадо должен завтра жениться, но все еще колеблется. Разгорелся жаркий и бессмысленный спор о женитьбе с аргументами «за» и «против». Пока остальные громко перебранивались, Фина прислонилась лбом ко лбу Профейна и, легко дохнув кисловатым вином, прошептала: «Бенито».

– Джозефина, – дружелюбно кивнул Профейн. У него сразу заболела голова. Она так и сидела, прислонившись к нему лбом, до следующего музыкального номера, а потом Джеронимо оттащил ее и они пошли танцевать. Долорес, толстая и добродушная, пригласила Профейна.

– Non posso ballare, – сказал он.

– No puedo bailar [96], – поправила она и вздернула его на ноги

Мир сразу наполнился клацаньем мертвых костей по омертвевшей коже, звоном металла и сухим стуком деревяшек. Разумеется, он не умел танцевать. По пути с него сваливались туфли. Долорес, тащившая его через зал, этого не замечала. У дверей произошла небольшая возня, и в бар проникли человек шесть подростков в куртках с надписью «Плэйбой». Музыка звенела и грохотала. Профейн скинул туфли – старые черные штиблеты Джеронимо – и принялся плясать в носках. Вскоре возле него вновь оказалась Долорес, и пятью секундами позже ее острый каблук угодил ему прямо в середину ступни. Профейн настолько устал, что даже не вскрикнул. Он дохромал до столика в углу, заполз под него и наладился спать. Когда он вновь открыл глаза, то осознал, что видит солнечный свет. Его тащили по Амстердам-авеню, как гроб с покойником, и пели: «Mierda. Mierda. Mierda…» [97]

Он потерял счет барам. Он надрался. Худшим из воспоминаний осталось пребывание вдвоем с Финой в какой-то телефонной будке. Они рассуждали о любви. Он не помнил, что говорил. Проснувшись в следующий раз – на Юнион-сквер, освещенной закатным солнцем, мучимый жутким похмельем и весь обсиженный холодными голубями, похожими на стервятников, – он смог припомнить только неприятности с полицией, произошедшие после того, как Ангел и Джеронимо попытались протащить под плащами какие-то туалетные принадлежности из мужской уборной в баре на Второй авеню.

Следующие несколько дней время для Профейна шло обратным, или шлемильским, ходом: рабочие часы казались сачкованием, а периоды, когда он подвергался опасности завязать любовную интрижку с Финой, становились непосильным и неоплачиваемым трудом.

Что же он наплел ей в телефонной будке? Этот вопрос вставал перед ним каждую дневную и ночную смену, а также в промежутках между ними, словно вонючий туман испарений, сгущавшийся над каждым люком, из которого ему случалось вылезать. От целого дня пьяных блужданий под февральским солнцем осталось сплошное белое пятно. Он не решался спросить Фину, что же там было. Между ними росло взаимное стеснение, словно они и впрямь наконец переспали.

– Бенито, – сказала она как-то вечером. – Почему мы никогда не говорим?

– Ха, – ответил Профейн, который в этот момент смотрел по телевизору фильм с Рэндолфом Скоттом [98]. – Ха. Я говорю с тобой.

– Как же. Красивое платье. Можно еще кофе… Сегодня убил еще одного крокодила. Ты знаешь, что я имею в виду.

Он знал, что она имеет в виду. Но сейчас здесь был Рэндолф Скотт, холодный и невозмутимый; он держал рот на замке, открывал его только по необходимости и уж тогда произносил правильные слова, не роняя случайных и бесполезных фраз; а по другую сторону мерцающего экрана находился Профейн, который знал, что любое неверное слово приблизит его к уровню улицы ближе, чем хотелось бы, но при этом едва ли не весь его лексикон состоял исключительно из неверных слов.

– Почему бы нам не сходить в кино или еще куда-нибудь? – спросила она.

– Вот, – объявил Профейн, – отличное кино. Рэндолф Скотт играет вот этого шерифа, а другой шериф – вон тот – подкуплен бандитами и день-деньской только и делает, что разводит шуры-муры со вдовой, которая живет на холме.

Через некоторое время Фина ушла, грустная и надутая.

Ну почему, почему ей надо было вести себя так, будто он человеческое существо? Почему он не мог быть просто объектом милосердия? Зачем ей надо было его теребить? Чего она хотела – это был глупый вопрос. Неугомонная девочка эта Джозефина, ласковая и прилипчивая, всегда готовая забраться хоть в самолет, хоть куда угодно еще.

Заинтересованный Профейн решил расспросить Ангела.

– Откуда мне знать, – ответил Ангел, – Это ее личное дело. В офисе ей никто не нравится. Она говорит, что там одни педерасты. Ну, кроме босса, мистера Уинсома, но он женат и потому не в счет.

– Чего она хочет? – спросил Профейн. – Сделать карьеру? А что думает ваша мама?

– Наша мама думает, что всех надо женить или выдавать замуж. Меня, Фину, Джеронимо. Скоро она и тебя возьмет за задницу. А Фина никого не хочет. Ни тебя, ни Джеронимо, ни «Плэйбоев». Не хочет, и все. Никто не знает, что ей нужно.

– «Плэйбои», – задумчиво сказал Профейн. – Ха. Выяснилось, что Фина стала для этой молодежной банды кем-то вроде духовного лидера или, скажем, наседки для цыплят. В школе она узнала про святую по имени Жанна Д'Арк, которая примерно так же опекала солдат, бывших в той или иной степени беспомощными птенцами, не слишком удачливыми в сражениях. Ангел чувствовал, что «Плэйбои» именно такие.

Профейн и не спрашивая знал, что Фина с ними не спит. Спрашивать не было нужды. Очередной акт милосердия. Стать доброй мамочкой для такой группы, считал Профейн, ничего не знавший о женщинах, – это безобидный способ добиться того, с чем, вероятно, мечтает каждая девушка: иметь целую армию поклонников. С тем преимуществом, что здесь она была не последователем, а лидером. Сколько этих «Плэйбоев»? Никто не знает, сказал Ангел. Может, сотни. И все шизеют от Фины. В духовном смысле. Взамен от нее требовалось обеспечение милосердия и сочувствия, чему Фина, вся набитая благостью, была только рада.

«Плэйбои» были до странности унылой бандой. Большей частью они были наемной силой и жили по соседству с Финой; но, в отличие от других банд, в забеге по жизни у них не было своей беговой дорожки. Они были разбросаны по всему городу; не имея географического центра и культурных корней, они предоставляли свой арсенал и удаль в уличных потасовках в распоряжение любой группировки, которой требовались бойцы для разборок. Департаменту по делам молодежи никогда не удавалось предъявить им обвинение: они слонялись повсюду, но представляли собой, как считал Ангел, жалкое зрелище. Главное преимущество добрых отношений с ними было скорее психологическим. Они культивировали строгий и мрачный образ: угольно-черные куртки с названием клана, написанным на спине маленькими кровавыми и корявыми буквами; лица бледные и бесстрастные, как другая сторона полуночи (создавалось впечатление, что там они и обитают: внезапно появившись возле вас на улице, они какое-то время двигались рядом и затем так же внезапно исчезали, словно уходили за невидимый занавес); у всех была крадущаяся походка, голодные глаза и мат-перемат через каждое слово.

Профейну не доводилось сталкиваться с ними вплоть до праздника Святого Эрколе Носорожьего, который приходился на Мартовские Иды и отмечался в соседнем районе, носившем название Маленькая Италия. В тот вечер при полном отсутствии ветра над всей Малберри-стрит сияли растянутые между домами гирлянды разноцветных лампочек, составлявшие причудливые орнаменты и уходившие за горизонт. Под ними устраивались моментальные лотереи с грошовыми выигрышами, шла игра в бинго – вытащи пластикового утенка и получи приз. На каждом шагу торговали жареным мясом, пивом, сэндвичами с сосисками под острым соусом. Наяривали два уличных оркестра: один в конце улицы, другой – посередине. Популярные песни, оперные арии. В вечерней прохладе музыка звучала не слишком громко: звук словно не желал выходить за пределы освещенного пространства. Китайцы и итальянцы сидели на ступеньках, как частенько сиживали летом, разглядывали толпу, гирлянды и дым от жаровен, который лениво и плавно поднимался к лампочкам, но рассеивался, так и не добравшись до них.