V. - Томас Пинчон

Все ее персонажи подвергались этой подозрительно предсказуемой расовой дискриминации. Положительные персонажи – богоподобные, неутомимые сексуальные спортсмены, которых она употребляла в качестве героев и героинь (а может, героина, подумал он), – были, как на подбор, высокими, сильными, белыми, иногда покрытыми с головы до пят здоровым загаром англосаксами, тевтонами и/или скандинавами. В качестве комических персонажей и злодеев неизменно выступали негры, евреи и иммигранты из Южной Европы. Уинсама, который был родом из Северной Каролины, возмущала эта ненависть к ниггерам, свойственная янки или жителям больших городов. В период ухаживания он восхищался ее обширным репертуаром анекдотов про негров. И только после женитьбы он обнаружил истину, не менее ужасную, чем тот факт, что она носила подкладки: Мафия пребывала в почти полном неведении относительно отношения южан к неграм. Слово «ниггер» она использовала для выражения ненависти, очевидно, потому, что была способна лишь на зубодробительные эмоции. Уинсам был слишком возмущен, чтобы сказать ей, что дело не в любви или ненависти к неграм, не в том, нравятся они тебе или нет, а в наследии прошлого, с которым приходится жить. Он спустил этот вопрос на тормозах, как и все остальное.

Если она верила в Героическую Любовь, которая, в сущности, определялась лишь частотой, то Уинсам, по всей видимости, не был той мужской половиной, которую она искала. За пять лет брака он окончательно понял, что они оба были отдельными половинками, которые не могли слиться, и никакой осмос не мог возникнуть, как не могла сперма проникнуть сквозь цельную мембрану презерватива или диафрагмы, которыми они неизменно пользовались для контрацепции.

Ко всему прочему, Уинсам был воспитан на журналах для белых протестантов, вроде «Семейной хроники». Одной из проповедуемых ими идей была мысль о том, что дети освящают брак. Одно время Мафия безумно хотела иметь детей. Возможно, она намеревалась выпестовать выводок супердеток, стать основательницей новой расы, как знать? Уинсам, по-видимому, отвечал ее требованиям, как с точки зрения генетики, так и в плане евгеники. Однако она чего-то коварно выжидала и на протяжении первого года Героической Любви без конца разводила противозачаточную бодягу. Брак тем временем начал постепенно разваливаться, и Мафия все больше сомневалась в том, правильно ли она поступила, выбрав Уинсама. Уинсам не понимал, почему она так долго за него цепляется. Может, ради своей литературной репутации. А может, она откладывала развод, ожидая, что чувство общественной значимости подскажет ей, что пора действовать. Он имел все основания предполагать, что на суде она припишет ему такую импотенцию, какую только можно вообразить. «Ежедневные новости» и, может быть, даже журнал «Совершенно секретно» поведают Америке, что он евнух.

В штате Нью-Йорк основанием для развода может быть только супружеская измена. Лелея мечту нанести Мафии удар под дых, Руни начал проявлять повышенный интерес к Паоле Мейстраль, соседке Рэйчел. Она была симпатична и чувственна, и к тому же, как он слышал, несчастна со своим мужем Папашей Ходом, помощником боцмана третьего класса ВМС США, от которого сбежала. Но значит ли это, что она предпочтет Уинсама?

Харизма плескался под душем. Интересно, он и в ванной не снимает зеленое одеяло? У Руни создалось впечатление, что он живет в нем.

– Эй, кто-нибудь, – крикнула Мафия из-за письменного стола. – Как пишется Прометей?

Уинсам хотел было сказать, что это слово начинается так же, как профилактика, но тут зазвонил телефон. Уинсам спрыгнул с кофеварки и прошлепал к телефону. Пусть ее издатели думают, что она безграмотна.

– Руни, ты видел мою соседку? Молоденькую? – Он не видел.

– А Стенсила?

– Стенсил не появлялся всю неделю, – сказал Уинсам. – По его словам, он кого-то выслеживает. Все весьма таинственно, как у Дэшила Хэммета [95].

Рэйчел казалась встревоженной; это чувствовалось по голосу и по дыханию.

– Думаешь, они вместе? – Уинсам развел руками, прижав телефонную трубку плечом к уху. – Она не пришла домой вчера вечером.

– Понятия не имею, чем занимается Стенсил, – сказал Уинсам, – я спрошу у Харизмы.

Харизма стоял в ванной, завернувшись в полотенце, и разглядывал в зеркале свои зубы.

– Эйгенвэлью, Эйгенвэлью, – бормотал он. – Я бы и сам лучше заделал корневые каналы. За что только мой приятель Уинсам вам платит?

– Где Стенсил? – спросил Уинсам.

– Вчера прислал записку; ее принес какой-то бродяжка в потрепанной армейской шапке образца примерно 1898 года. Что он, мол, будет в канализации, вышел на какой-то след. Кто его разберет.

– Не сутулься, – сказала жена Уинсаму, когда он, пыхнув закруткой, выпустил в телефонную трубку клуб дыма. – Распрямись.

– Эй-ген-вэлью, – стонал Харизма. Ванная создавала раскатистое эхо.

– Что? – спросила Рэйчел.

– Никто из нас, – сказал Уинсам, – никогда не совал нос в его дела. Если ему так хочется, пусть ползает по канализации. Не думаю, что Паола с ним.

– Паола, – сказала Рэйчел, – больная девочка. – И, разозлившись – но не на Уинсама, – повесила трубку, так как, обернувшись, увидела, что Эстер крадучись исчезает за дверью, одетая в ее белое кожаное пальто.

– Могла бы попросить разрешения, – сказала Рэйчел. Эстер то и дело заимствовала чужие вещи, а потом по-кошачьи ускользала.

– Ты куда собралась на ночь глядя? – поинтересовалась Рэйчел.

– Пройтись, – туманно ответила Эстер.

Если бы у этой твари был характер, подумала Рэйчел, она бы сказала: «Кто ты такая, черт возьми, чтобы я тебе докладывала, куда иду?» И Рэйчел ответила бы: «Я та, кому ты должна тысячу с лишним баксов, вот кто». Тогда Эстер впала бы в истерику и сказала: «Если уж на то пошло, я ухожу. Стану проституткой и вышлю тебе деньги по почте». А Рэйчел будет смотреть, как Эстер потопает к выходу, и когда она окажется у двери, произнесет последнюю реплику: «Ты прогоришь, тебе еще придется доплачивать клиентам. Убирайся к дьяволу». Хлопнет дверь, высокие каблучки процокают по ступенькам, прошипят и бухнут двери лифта, и – ура! – Эстер исчезнет. А на следующий день она прочтет в газете, что Эстер Харвитц, 22 лет, с отличием закончившая Нью-Йорк-сити Колледж, бросилась с какого-то моста, эстакады или высотного здания. И Рэйчел будет так шокирована, что даже не сможет плакать.

– Неужели это я? – вслух произнесла она. Эстер ушла. – Это, – продолжила Рэйчел на венском диалекте, – называется подавленная враждебность. Подспудное желание убить соседку. Что-то в этом роде.

Кто-то постучал в дверь. Рэйчел открыла, и в холл ввалился Фу с каким-то неандертальцем в форме помощника боцмана 3-го класса ВМС США.

– Это Хряк Бодайн, – сказал Фу.

– Мир тесен, – сказал Хряк Бодайн, – Я ищу бабу Папаши Хода.

– Я тоже, – сказал Рэйчел. – А ты что, сделался Купидоном для Папаши? Паола не желает его видеть.

Хряк швырнул свою белую шапчонку на настольную лампу, заработав очко.

– Пиво в холодильнике? – спросил Фу, расплывшись в улыбке.

Рэйчел привыкла к неожиданным вторжениям кого-нибудь из Братвы и их случайных знакомых.

– БУКАДО, – сказала она, что на языке Братвы означало: «Будь как дома».

– Папаша ушел в Среди, – сказал Хряк, укладываясь на кушетку. Он был невелик ростом, так что его ноги не свешивались с края. Он уронил волосатую руку, которая глухо шмякнулась об пол. Если бы не ковер, подумала Рэйчел, звук был бы куда звонче. – Мы с ним служим на одном корабле.

– Тогда почему ты не в Среди, не знаю, что ты имеешь в виду? – спросила Рэйчел. Она знала, что он имел в виду Средиземное море, но не подала виду из чувства неприязни.

– Я в самоволке, – сказал Хряк и закрыл глаза. Фу вернулся с пивом. – Ух ты, ах ты, – оживился Хряк. – Чую «баллантайн».

– У Хряка потрясающий нюх, – сказал Фу, вкладывая открытую бутылку пива в Хряков кулак, похожий на мохнатого барсука с атрофированным гипофизом. – На моей памяти он ни разу не ошибся.

– Как вы познакомились? – спросила Рэйчел, усевшись на полу.

Хряк, по-прежнему лежа с закрытыми глазами, хлестал пиво. Оно стекало по уголкам его рта, ненадолго затопляло его волосатые ушные раковины и капало на кушетку.

– Если бы ты хоть раз побывала в «Ложке», то поняла бы как, – сказал Фу. Он имел в виду «Ржавую ложку», бар на западной окраине Гринвич-Виллидж, где, если верить легенде, один известный своей экстравагантностью поэт 20-х годов упился до смерти. С той поры бар пользовался популярностью у компаний вроде Шальной Братвы. – Хряк произвел там фурор.

– Держу пари, Хряк стал звездой «Ржавой ложки», – ядовито сказала Рэйчел, – принимая во внимание его выдающийся нюх, способность определять сорт пива по запаху и прочие достоинства.

Хряк вынул бутылку изо рта, где он каким-то невероятным образом удерживал ее вертикально, и сказал: