Тургенев, сын Ахматовой (сборник) - Вячеслав Букур

И вдруг увидел: по стенам кухни течет какая-то жидкая каракатица. Нет, Валеев, не просвистело мимо.

– Я крупье, я мало зарабатываю. – Это прибежал сосед сверху и говорил таким тихим голосом, что хотелось его потрясти, чтобы внутри что-то щелкнуло и дало дорогу голосу.

Валеев даже отступил на два шага – ведь он был такой силач, что для развлечения друзей рвал пополам колоду карт, правда, не новую. Он и руки заложил за спину, слушая этого крупье.

А тот засеменил ногами и осел на ящик с нераспакованной зимней обувью. На правом локте у него цвел псориаз в виде мелких нежных розочек.

– Мне в апреле удалось отложить сто долларов, – продолжал юноша (ибо это был по возрасту юноша). – Я положил их куда-то аккуратно и потерял навсегда.

– Но аккуратно. – Валеев повел соседа на кухню, чтобы показать длинные жидкие щупальца по стенам.

– Сейчас остановится, сейчас! Я все перекрыл, – продолжал юноша-крупье, потрогав влажные стены, и бессильно опустился на стул.

Тут-то наш кузнец и узнал все про казино. Чаевые хозяин забирает себе, все себе, себе, а у юноши и мама, и младшая сестра, и Чип и Дейл, которые смотрят из клетки острыми глазками: хоть мы и хомячки, у нас есть тоже немалые потребности, работай, Николаз! Да еще кот приходит играть, но, к счастью, ничего не ест.

– Меня даже в милицию вызывали, беседовали, давали закурить «Петра» с легким дымом: вы сотрудничайте с нами, у вас там по ночам клубится цвет криминала.

Валеев хотел сказать, что никакой компенсации не нужно, но не мог втиснуться в тихое бульканье жалоб: положение Николаза слабиссимо. Когда клиенты проигрываются в пух и прах, то угрожают: «Ты нас не уважаешь!» А если у них большой выигрыш, хозяин грозится уволить: «Ты, Николаз, лучше сознайся, что у вас был сговор».

В конце концов кузнец разорвал эту цепь и сказал: денег не нужно, все равно с понедельника запланирован ремонт, спокойствие, вот кофе, я же сказал – спокойствие!!!

Тут во все вплелся еще звонок телефона. Это был сварщик Генаша:

– Иван Алексеевич, включай одиннадцатую кнопку! Там японский робот. Журавлиная шея с головой, танцует изящно – это она сваривает шов. Скорее! Включил?

Валеев включил, но там уже билась в завлекающих конвульсиях ведущая, раскрашенная под куклу Барби.

– Япона мать. – Валеев поспешно выключил ТВ. – Мне вообще-то не до этого. Прорвало трубу. Надо начинать все делать.

– Я завтра приеду в районе десяти!

– Что-то я не догоняю, Генаша…

– Ну, приеду, помогу.

– Давай!

Валеев проводил сияющего белесым светом крупье и рухнул в кровать.

И тут он увидел: все небо в баллистических ракетах! Штук, наверное, двадцать. Значит, началось. Но Валеев знал, что может предотвратить катастрофу, потому что его горн стоял на горе, раскаленный немыслимо. Важно было этот жар направить точно на ракету, и она испарялась. И вот он расплавил одну, третью, пятую, тут же, на склоне, была их – Валеевых – дача, седьмую, одиннадцатую, тринадцатую, и оттуда бежали к нему Люда-большая и Люда-маленькая, пятнадцатую, семнадцатую, они несли ему пирожки и «Панты на меду», восемнадцатую, двадцать первую.

Игорюнчик

В имперском июле он познакомился с балериной.

Тут, конечно, начинают вокруг виться обертоны Серебряного века. Прочь, прочь! Все было не так. Даже наоборот.

Театр оперы и балета располагается позади Ленина, который и сейчас своей чугунной кепкой продолжает темные пассы над городом. Игорь стоял в сквере перед оперным театром, располагая перед собой букет и так и сяк, чтобы увеличить его боеспособность. И вдруг видит: Анюта уже приближается к служебному входу. Бросился, поскользнулся, сломал ногу. На крик она обернулась.

Златокудрый Амур тут стал показывать свою аэродинамику над ней. Потом в палате она ему:

– Игорюнчик!

А он ей:

– Анютик!

Так все завибрировало, что больные, которые только что с наслаждением от выздоровления матерились и курили, поспешно захромали к выходу.

– Пятка затекла невыносимо, – сказал он счастливым голосом. – Вон подушечка в мелкий василечек, мама мне принесла.

Осветив его смарагдовыми глазами (опять! чур тебя, Серебряный век!), Анюта ловко управилась с его бледной, желтой пяткой. Тут ей захотелось стать этим самым кальцием, который откладывался в сложно сломанной кости и – скорей, скорей! – срастить ее, косточку.

Ему с больничной кровати она казалась такой маленькой! И эти бархатные круги вокруг очей – как у северного оленя! Но на сцене она была сразу в нескольких местах, прямо электрон! И батманом перенеслась к нему в середину сердца.

На костылях он примчался в общежитие театра – через месяц. На входе прыщавый красавец пытал вахтершу, можно ли увидеть ту балерину, другую… Она отбивалась от озабоченного балетомана: на гастролях, на гастролях.

– Что же делать? – вырвалось растерянно у него.

– Е-ите хор, – увесисто прозвучало из ее многоопытных уст.

Игорюнчик вошел в комнату, грохоча – Анютик сидит, красится в позе лотоса. Взвилась, заметалась, чайка моя. Чай заварила, за «Птичье молоко» благодарила, про «Лебединое» говорила:

– Руки устают больше ног. В антракте массажист подбежал: «Какая нога?» – «Руки! Руки!»

– Так вчера же еще магнитная буря была. От Солнца оторвался кусок плазмы. И все магнитное поле Земли вот такое, вот такое стало!

И он – сминая футболку на своей груди – с жаром показал, как сейчас скомкано бедное поле Земли.

Они гуляют в сквере, зима. Сели.

– Давай поженимся.

– Ты мне делаешь предложение?

– Да.

Анюта сорвала сухую былинку, торчащую из-под снега, подала ему:

– Дари.

Он встает на колени, торжественно протягивает травинку-былинку.

Свадьба – через три месяца.

А в путешествие отправились в августе, на пароходе. В Астрахани купили лунный арбуз и в каюте немедленно насладились его желтой дынной сутью. Все равно домой везти нельзя: лунный арбуз мимолетен, как нейтрино.

Когда он защитил докторскую, жена уже преподавала в хоряге. Любили ее ученики за пылкость. Если класс начинался неудачно, она кричала: «О, где мой пистолет „Макаров“! Я должна застрелиться!» Или: «После вашего краба ногами я выбрасываюсь в окно!» Обо всем таком Игорюнчик рассказывал кафедралам за совместным чаем, улыбаясь в дворянские усы.

Впрочем, только для Анютика он оставался Игорюнчик. Для всех – Игорь Николаевич Васильев-Дрозд, доктор наук, профессор, заведующий кафедрой.

А в постимперском августе, вдруг, к нему в аспирантки поступила Маргошик, затянутая в серый шелк, вся такая блоковская – «Соловьиный сад».

Она была и в разводе, и с ребенком, но голос как шампанское – золотистый, играющий.

Игорюнчик прожил с Анютой почти тридцать лет и только сейчас увидел, как плохо она ведет дом! Замелькали иные рассказы за кафедральным чаем:

– Бросила утюг где попало… собака с ним играла – запуталась в проводе, в общем, ползет собачий Лаокоон, визжит от ужаса, за ней утюг тащится! Зрелище не для слабонервных.

А сережки под Миро – слишком экстравагантные!

К тому же жена очень любит маму, а мама, то есть теща, гладит стиральную машину, как корову, приговаривает: «Матушка ты наша, труженица, не подведи!» Ну куда это годится.

Однажды он шел вечером мимо ОБНОНа, и его остановил сотрудник с просьбой: будьте понятым. Нужно подписать бумагу: в кабинете сидит задержанный, а при нем сумма денег такая-то.

– А еще заверьте ксерокс с изображением этих купюр… была контрольная закупка наркотиков…

Жизнь подбросила ему хороший ход, и он все чаще дома рассказывал, как опять был понятым. Однажды он зашел тихонько в полночь, думал – спят все, а жена на кухне говорит подруге по телефону:

– Правый глаз, как у боевого кочета стал. Он его приоткрывает завораживающе, ты знаешь на кого. Ты меня поняла.

Сразу стало легко: больше не надо притворяться.

Читатель, если ты еще с нами, то, конечно, видишь это отчетливо: мы сидим с Анютиком в одном купе. Она едет в столицу к дочери – после развода развеяться, а мы – в Ростов к родным.

Анютик та же: смарагдовые глаза, алебастровое вырезное лицо и бархатные круги вокруг глаз. (Серебряный век, опять ты?! Понятно, вылез из своего темного угла. Прочь обратно, знай свое место!)

Четвертое место в купе пустовало, поэтому все проговаривалось вполне откровенно. Аня, с тайной печалью:

– Когда нашей дочери Валечке был годик, двухлетний мальчик дал ей конфету. В песочнице. То есть он сначала дал фантик, но она сразу его отвергла. Тогда он залез в заветный карман на колене и вытащил конфету. Вот такой песочный роман случился, и Игорь сказал: «Да он ее вдвое старше! Как ему не стыдно, старому хрычу!» А теперь она ровно вдвое моложе его…

– Вас оставить одну – это ж кем нужно быть?

– Слушайте, ребята! Я поняла многое, сама тоже не без вины. Эти толпы друзей и учеников в доме! Муж приезжает из командировки, с конференции, хочет тишины, а у нас до двух ночи тридцать человек сидят на полу, водку пьют, слушают Зиновия Гердта, он читает стихи после концерта. Потом началось: галстуки рвали друг на друге, споря о теории искусства как табу…