Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Ежели еретиков нет, их надо придумывать, обвинять в ереси невиновных, а обвинив, добиваться, чтобы они призвали вину. Нелепый мир!

Иногда Кампанеллу выпускали в тюремный двор. Высокие мрачные стены окружали его, ничего, кроме каменной кладки стен, не было видно отсюда. Ничего, кроме неба и солнца. Но какое счастье созерцать небесную синеву! Делать не несколько шагов, какие отделяют одну стену камеры от другой, а пересекать весь двор! Глядеть на ласточек, пролетающих над тюремным двором! На травинки, пробившиеся между каменными плитами!

Кампанелла надеялся, что однажды он окажется во дворе вместе с Кларио, сможет, хотя бы знаками, показать ему, что знает о его мужестве, подбодрить улыбкой. Но тюремщики ни разу не выпустили на прогулку одновременно обоих друзей. Зато Кампанелла познакомился здесь с неким Франческо Пуччи. Дело Пуччи не имело отношения к его делу, и тюремщики не препятствовали их совместным прогулкам.

Пуччи было пятьдесят три года. Тяжкие испытания превратили его в глубокого старика, согнули спину, убелили сединой. Он ходил с трудом, задыхался, прижимал руку к груди, морщился от боли. Молодость Пуччи провел во Франции и стал там свидетелем Варфоломеевской ночи. С тех пор прошли многие годы, но забыть резни гугенотов Пуччи не мог. Проникшись доверием к Кампанелле, он рассказал о виденном.

Резня началась с субботы на воскресенье 24 августа 1572 года. На другой день, когда на улицах города еще стояли лужи крови и валялись трупы, когда тянуло дымом и гарью от сожженных домов, торжественный благовест церквей поразил Пуччи. Чудовищное кощунство! Кардинал Карл Лотарингский — это он задумал расправу с гугенотами — отслужил благодарственный молебен и послал папе торжественное поздравление по поводу победы католической церкви.

— Этот день навсегда отвратил меня от католической церкви, — сказал Пуччи Кампанелле.

Что это за церковь, которая благословляет убийства Варфоломеевской ночи и пытки в Замке Святого Ангела? Это звенья проклятой цепи, которой хотят сковать человеческую мысль. Пуччи отрекся от католической церкви. Во что же он верит теперь? Пуччи не скрывал этого. В мире и в душах должны наступить великие перемены, — говорил он, и была пламенная убежденность в его словах. Но произносил их он тихим шепотом, чтобы не привлечь внимания тюремщиков.

— Кометы появляются на небе не случайно, они — знамение! Имеющий очи да видит! Люди должны одуматься! Пусть перестанут задавать друг другу вопрос: «Како веруешь?» и преследовать друг друга за то, что один верует не так, как другой. Пусть объединит всех единая естественная религия!

Пуччи цитировал Апокалипсис, на страницах которого речь идет не только о карах, поражающих людской род, но и о наступлении царства божьего на земле, когда все народы сольются и не будет больше между ними ни вражды, ни войны.

Старый, уставший от жизни и потрясений человек, никому не причинивший зла, у которого нет ничего, кроме слов убеждения, брошенный за свою проповедь в тюрьму, не отказался от веры в прекрасное будущее, не отрекся от своих взглядов. На тюремном дворе, где ноги бесчисленных арестантов вытоптали дорожку в каменных плитах, он счастлив. Счастлив: нашел внимательного слушателя. А Кампанелла готов слушать его часами.

Глава XXVIII

За глухими стенами Замка Святого Ангела в Вечном городе Риме шла своя жизнь.

Паломники со всех концов Европы приходили сюда, чтобы после долгого странствия припасть к его святыням и вымолить отпущение грехов. Отягощенные годами, умудренные опытом седые кардиналы в красных мантиях вершили государственные и церковные дела. В Конгрегации Индекса цензоры-квалификаторы с утра до ночи выискивали ересь в рукописях и книгах, разгадывали иносказания, раскрывали сокровенный смысл написанного, порой такой, который автору и не снился, разглядывали страницы и так, и этак, только что не на просвет. Работа кипела.

По-прежнему в окрестностях Рима было неспокойно от грабителей, и власти ничего не могли с этим поделать. Вели они еще одну малоуспешную войну — с непотребными женщинами: то облагали их несообразно огромной податью, то назначали для их жительства особые кварталы, то вовсе выгоняли за городскую черту. Подобная мера вызывала крайнее недоумение приезжих и паломников, иногда даже волнения. Скоро все возвращалось к прежнему. А дорогих, знаменитых куртизанок, понятно, не беспокоили. Ни для кого не тайна, какие господа — светские и духовные — их навещают.

Римская газета «Аввизи» о засилье разбойников и шлюх в Великом городе не писала. Зато в ней можно было всегда прочитать, какую службу изволил отслужить папа, каких послов принял, что по этому поводу сказал.

Вести почти не проникали в Замок Святого Ангела. Родным и близким узников свиданий не давали, писем не пропускали, разве что удастся подкупить стражника.

И все-таки обитатели Замка Святого Ангела догадывались: на воле происходят некие события. По внезапным переменам в своем положении. Неожиданно в камерах появились кровати и тюфяки. Заключенным дали возможность вымыться. Тем из них, кто сидит в общих камерах, разрешили разговаривать друг с другом. Правда, в разговорах надобно соблюдать осторожность, но о ней и на воле приходится помнить.

Кампанелла догадывался: послабления эти вызваны чем-то, что происходит в Риме, может быть, в мире. Понадобилось, значит, его святейшеству папе Клименту VIII чтобы по Европе разнеслась весть: судьба узников инквизиции смягчена. Его святейшество — великий дипломат. Долгие годы вел изнурительные и хитроумные переговоры с французским королем Генрихом IV, хоть он гугенот, враг истинной веры, и окончательно примирился с ним, когда Генрих IV вернулся в лоно католической церкви. Король Франции не остался в долгу — помог папе расширить его владения. Его святейшеству приходилось принимать нелегкие решения из-за соперничества двух могущественных монашеских орденов — старинного доминиканского и молодого иезуитского. За богословскими спорами двух орденов скрывалась борьба за влияние. Папа поощрял то одну, то другую сторону, избегая решительных высказываний, благодаря чему прослыл осмотрительным и справедливым. Умел создавать себе славу. Пожелал стать меценатом, покровителем поэзии — увенчал поэта Торквато Тассо лаврами. Пожелал заткнуть рот протестантским писакам, наводнившим Европу сочинениями, в которых они обличали инквизицию, — приказал на время смягчить порядки в ее тюрьмах. Узники Замка Святого Ангела не знали, почему похлебка в их мисках стала гуще, постели удобнее, почему не так свирепы тюремщики, но чувствовали ветерок перемен. Некоторые обрадовались непомерно: наступают новые времена. Может, и освобождение близко!

Таких надежд у Кампанеллы не было. Но и он радовался тому, что теперь не в одиночке, что может вести беседы с другими заключенными. А в Замке Святого Ангела было с кем поговорить. Кроме Пуччи, которого Кампанелла любил слушать, здесь математик Колантонио Стильола. Над ним также тяготело обвинение в ереси. Какую угрозу вере могли представлять его чертежи и вычисления? Кампанелла, считая свои познания в математике недостаточными, жадно внимал рассуждениям Стильолы, когда тот, подобрав щепку, чертил в пыли геометрическую фигуру и показывал, сколь удивительными свойствами обладает она.

Ужасно из мира высоких размышлений Пуччи о новой вере, из мира чистых математических истин, возвещаемых Стильолой, уходить на допрос, рвать липкую паутину, которой его хотят опутать, слушать елейные увещевания и угрозы, опровергать изветы, не зная, кто тебя оговаривает. Кампанелла просит: «Назовите имена тех, кто меня обвиняет!» — «Нельзя, дабы ты не мог отомстить сим достойным людям».

Вернувшись в камеру, Кампанелла иногда думал, что он счастливее своих судей. Он надеялся: наступит день, и он уйдет отсюда. А они останутся. Они прикованы к судейскому столу, обречены всю жизнь измышлять хитроумные вопросы, общаться с презренными доносчиками, распоряжаться палачами, опасаться, что рано или поздно сами будут обвинены в недостаточном или чрезмерном рвении. Им не дано понять, на какие высоты возносится мысль их узников, когда те беседуют в тюремном дворе или камере. А беседы эти стали еще более возвышенными и волнующими, когда в них стал принимать участие новый узник замка — Джордано Бруно. Рим вырвал его у Венеции. Бруно измучен долгим заключением, но сохранил живой ум, ясную голову, любознательность. О своем процессе он говорить не хотел, но о науках мог рассуждать столько, сколько позволяло время, скупо отмеренное на прогулки. Познакомившись с Кампанеллой, увидев, какой тягой к познанию одержим человек, который мог бы быть его младшим братом или даже сыном, он постепенно увлекся беседами с ним. Тюремный двор, где встречаются и говорят Бруно, Стильола, Кампанелла, Пуччи, — вот поистине Академия.