Второй вариант - Юрий Теплов

— Вы кончили? — неласково спросил Коротеев.

Бабушкин захлопал длинными ресницами, румянец еще шире разлился по лицу.

— Так точно, — и медленно опустился на табурет.

Савин встал, прошел к председательскому столу. Поглядел на Давлетова, но тот не поднял головы.

Да, Савин знал, что не умеет выступать. Ни в институте, ни потом, когда был командиром учебного взвода, без особой надобности на трибуну не выходил. Но последние месяцы жизнь и должность заставляли. Принципиально и категорически отказавшись от бумажного текста, он все же составлял шпаргалку, чтобы не сбиться. Тезисы, как называл ее замполит.

На этот раз шпаргалки у него не было. А сказать надо было много, слова рвались наружу, но он никак не мог их выстроить.

— Будет дорога — будет и план, — наконец выговорил он.

— Наоборот, Савин-друг, — поправил его Коротеев.

И эта ничего не значащая реплика помогла ему обрести уверенность.

— Нет, не наоборот. И в этом все дело. Почему мы все говорим про план?

— План — это организация труда, товарищ Савин, — тусклым голосом произнес Давлетов.

— Я это понимаю. Но дорога — цель. За планом сегодняшнего дня мы ее теряем. Потому что заплутались в правильных словах. Это ужасно, когда все и всё говорят правильно.

— Значит, всем и всё говорить неправильно? — заполнил паузу Коротеев.

— Не сбивай человека! — рявкнул с места Сверяба.

— Я не так выразился, — продолжал Савин. — Хотел сказать о том, что правильные слова маскируют нежелание мыслить. Халиул Давлетович, помните, вы два месяца назад доклад на партсобрании делали? Об экономии. Говорили о кусках железа, разбросанных по тайге, которые надо собрать и свезти в утиль. Но там же копейки. А здесь — сотни тысяч! Здесь экономия и в металле, и в эксплуатации механизмов, и во времени. Мы же придем в конечный пункт на два месяца раньше! Самое малое, два месяца. Но ведь и потом экономия будет продолжаться, когда по нашей дороге пойдут поезда. Каждый состав станет делать на три километра меньше. В течение всего будущего. Это же выгодно!

— Кому, Савин-друг?

— Государству, — со значением сказал Савин, глядя на Коротеева. — Государству тоже будет выгоднее, если вы, Ванадий Федорович, перестанете ублажать представителя заказчика. Или, как там у вас называется, уважать? Перестанете поить его коньяком и делать ему подарки, значит, каждый объект будете сдавать без недоделок.

Коротеев сидел побагровевший, катал на горле кадык и не отрывал глаз от Савина. При последних словах не выдержал:

— Кто вам наплел такую чушь? — и тут же увидел Хурцилаву, который в растерянности и недоумении развел руками: он, мол, что, ненормальный, этот Савин? Разве можно так? Одно дело — мужской разговор, а другое — трибуна...

Коротеев метнул на него многообещающий взгляд и сказал:

— Объекты я сдаю без недоделок. А мои личные отношения с Дрыхлиным вас не касаются.

— Касаются, Ванадий, — поднялся с места Сверяба.

Савин понял, что речь его закончена. И все же как будто чего-то недосказал. С этим чувством недосказанного и пошел на свое место. А Сверяба уже выбирался от печки к столу, прокашливаясь в огромный кулак, будто собирал в него мысли. Шагнул по проходу навстречу Савину решительно и свирепо. На собраниях он никогда не выступал, и все смирились с этим, понимая, что руки для него надежнее слов. А тут он сам вышел, не дожидаясь приглашения, поручения, не вызвался выступать, а вылез.

— Да, да, касаются, Ванадий. Поблажечки Дрыхлин тебе делает. Хотя в общем-то ты мог обойтись и без них. Подвел тебя Хурцилава. Не думал он, конечно, что Савин скажет об этом вслух, потому что сам говорит то, что положено. Ни к чему не подкопаешься и не придерешься. А слова — это хромая кобыла. Седло есть, а далеко не уедешь. Вот так, Хурцилава. Хороший ты парень, а демагог!

— Без личностей, — буркнул Коротеев.

— Во-во! Мы привыкли без личностей. А почему без личностей, Ванадий? Объясни ты мне, почему мы перестали называть вещи своими именами? Почему мерзопакостные деяния обволакиваем в вату из слов, а не говорим: мерзость и пакость?

— Что вы имеете в виду? — спросил Ароян.

— То и имею, что вижу. Коротеев вон распинался про план, про инициативу, про рабочий класс. Демагогия! Себя лепит героем. А Хурцилава лепит себя с Коротеева... Прошу не перебивать! Говорю, что болит... Савин удивляется, почему некоторые не видят прямой выгоды в его предложении. Объясняю. Тот, с бородочкой, фамилию не помню, хочет себя реабилитировать. Потому что за ошибки спрашивают. Могут и с работы выгнать. Сладкомордый Дрыхлин его поддерживает, чтобы тебе, Женя, насолить. Во-первых, ты его в соавторы не взял. А во-вторых, у вас конфликт на почве отношения к местному населению, сам знаешь. А коммунист товарищ Мытюрин зачем влез в это дело — не знаю. Очень даже может быть, что из-за приятельства. Да и Дрыхлина побаивается. Как и Ванадий. Только у того — масштаб. Не подпишет акты на сдачу объектов — план полетит, банк денег не даст. Зачем ему эти колдобины на рельсах? Подумаешь, три километра!.. Вот и вся житейская логика. А ты, Женя, спрашиваешь: почему? У меня таких «почему» — сколько накопилось, пока по стройкам гайки крутил. Взять те же автодороги. Мы упираемся, отсыпаем, поддерживаем кое-как. А перешли на другой участок — и бросили. Никому они больше не нужны, наши дороги. Разрушаются, зарастают. Нужны будут эксплуатационникам. Только потом заново их придется отсыпать, снова денежки вкладывать. Хотя, по-хорошему, сейчас бы их передать хозяину. Никто не хочет быть хозяином — хлопотно. Вот и Мытюрину хлопотно...

Сверяба перевел дух, остановился взглядом на понурившемся Давлетове, словно хотел сказать что-то в его адрес, но передумал. Обежал глазами всех, успев жестом остановить собравшегося что-то произнести Коротеева.

— Продолжаю, Ванадий. Я за тебя душевно страдаю. Не делай такое лицо — страдаю. Работаешь как вол, себя не жалеешь, людей, все видят. А на кого ты работаешь? На себя. Валяй! Но не прикрывайся. Не по-мужски это. Вот и хочу спросить: мужики мы или не мужики? Давайте хоть раз слова переведем в дело? Все мы небезгрешные в чем-то. Но ведь есть высший интерес, который всегда над нами, над нашими слабостями. Так может, хватит трепаться об интересах государства, может, голову подставить надо! Не плечи, а голову! Потому что тяжелого рюкзака мало кто боится — это тяжесть физическая. А вот моральной, конфликтной, белотелефонной... За государственный интерес, Ванадий-др-руг!

Коротеев не выдержал:

— Ты что же, предлагаешь не выполнять приказание Мытюрина?

— Предлагаю. И не цепляйся за букву устава. У нас производство. Замполит уже объяснял насчет права контроля парторганизации. Вот и воспользуемся этим правом. Все! Дай вон слово Синицыну, видишь, руку вежливо поднял.

Савин с благодарностью глядел на грузно опустившегося на свое место Ивана. Тот заметил это, серьезно и без улыбки подмигнул.

И Савин вдруг услышал, что за палаткой шевелится в лиственницах ветер, что брезентовый ставень на верхнем окне шуршит и похлопывает. Увидел сумрачного Коротеева, растерянного Гиви Хурцилаву. И услышал голос Синицына:

— ...леса за деревьями не видите. Да, да, Ванадий Федорович. Дерево — вот оно, рядом. А лес — глаз не охватит. Мне кажется, что член партии сержант Бабушкин видит дальше вас, завтрашний день ему светит. А вам нужна только сегодняшняя цифра, пусть даже завтра потоп. И способного Хурцилаву к этому приучили... Поддерживаю предложение Ивана Трофимовича Сверябы: работы продолжать. Так и записать в решении партийного собрания. И командировать коммуниста Арояна в политотдел и в крайком партии. С нашими расчетами и с выпиской из решения.

Савину казалось, что собрание идет бесконечно долго, хотя продолжалось оно всего около часа. Предложение Сверябы прошло единогласно, только Коротеев поколебался, прежде чем проголосовать. И тут же вслед за ним поднял руку Хурцилава. Когда расходились, был уже первый час ночи. Коротеев уезжал со своими на Эльгу. Савин было сунулся к Хурцилаве, чтобы объясниться, хоть успокоить как-то, но Ароян остановил его:

— Задержитесь.

Давлетов поднялся с места позже всех, каменно спокойный. Сказал:

— Завтра, товарищ Савин, полетите вместе с товарищем Арояном до районного центра, — и вышел.

Савин не понял, зачем ему нужно туда лететь. Но не переспросил. Ароян был тут, значит, объяснит. Наверное, для этого и велел задержаться.

Сверяба спросил Арояна:

— Как думаешь, пробьешь?

— Пробью.

Они симпатизировали друг другу, Савин это подметил давно. Были на «ты», хотя Сверяба и находился по службе в подчинении.

— Невезуха, едри ее в бочку! — сказал Иван. — Жалко, папы Феди нету.

— Да, жалко, — согласился Ароян. — Тот все бы поставил на свое место. А я прямо к нему, в случае чего.

— Неудобно вроде.

— Неудобно. А что делать?

Савин понял, что речь идет о полковнике Грибове, начальнике политотдела, который лежал после инфаркта в госпитале и, как говорили, скоро должен был выписаться. Савин видел Грибова несколько раз, но всегда мельком. Папа Федя и его как-то назвал сынком. Сказал: «Светло смотришь, сынок», похвалил звезды и флажки на кабинах самосвалов, бульдозеров, экскаваторов и добавил: «Сразу видно, почетный человек с механизмом работает или так себе человечишко».