Гапландия - Максим Касмалинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гость выпрыгнул с дивана, как с батута, взял у меня из рук стакан и сказал, кивнув на телевизор:
— Ишь вещают! Кто такие клауфилы?
По девятому каналу транслировали агитационное ток-шоу. Не самая изящная пропаганда, здесь спикеры глуповаты. Хуже бывает только на канале «Сражение». О клауфилизме я отвечаю в легкую.
— Клауфил это тот, кто обожает свою родину и готов пожертвовать всем для дома- человейника. Преданность жилищному комплексу взращена во всех пользователях. А некоторым, за особые заслуги, позволено любить не одно, а несколько зданий. Или даже весь квартал. Таких у нас называют патриотами.
— А у нас говнорями. Но это больше про музыку.
Гарик осушил стакан, а я взял со столика пульт и переключил телек на музыкальный канал. Знаете, что играло? Убей ублюдка, убей ублюдка. Конечно!
— Экая бездарность, — оценил чедр, и я с ним, скрепя сердце, вынужден был мысленно согласиться.
Он снова растянулся на диване (у дикарей нет представлений о приличиях), а я бросил нейтральный вопрос:
— Значит у нас теперь добрососедство?
— Ах-ха, — отозвался пришелец. — На время ремиссии. Потом у вашего начальства снова рецидив в форме шибко желанной войны, и кончилось соседство, тем более добро. Неужто нравится дюлей получать?
— Получили, полагаю, вы, — с достоинством заметил я.
— Да ну!? — он, вращаясь, устроился сидя. — У тебя, мужик, ложная память. По последней войне победа за степью. Не ваши ли прынцы подписали капитуляцию, а потом платили репарации. И это еще совет старейшин Чедры скидку сделал! Ваши умоляли: только не бейте наше технократическое королевство.
— Все было ровно наоборот. У вас, как я погляжу, пропаганда работает в три смены.
— Да? Тогда почему сервиты живут в резервации, а чедры — вольный народ?
— Какая резервация? Чепуха, — отрезал я, сел на диван рядом с Гариком, захлопнул крышку ноутбука. — Ложь и лажа.
— Ну возьми, приедь ко мне в гости. Выпустят?
— В Чедру? Ни за какие деньги!
Он по виду немного обиделся.
— Зря ты так, — Гарик стал немного отстраненным. — Зря. Зеленеет степь весной, ни конца, ни края. Идешь к горизонту, планета вертится тебе навстречу. И ленточный лес через степь, воздух там — с ног сшибает. Ляжешь на мох, птахи поют, а вдалеке речка журчит. Ты когда-нибудь неводил? В речной заводи, да с бредешком? Ясно, что нет. Сидишь в компьютер долбишься. Зачем так жить?
Привлекательно. Зажигательно. Привкус чего-то родного и забытого. Но мир урбанистичен, это так же неотвратимо, как взросление подростков.
— Взросление, — начал я.
— Оно! — перебил Гарик. — Взосление! Неужели нравится? Хорош ослить уже! Бросайте свою виртуальную клетку, сливайтесь с природой. В этом счастье и спасение, — он перешел на вкрадчивую апостольскую интонацию. — Очистится, прозреть и паче снега обелиться. Освободится. Воля есть главный приз в краткосрочной жизни. В жизни единой, пребывающей во всем. Созидай свободу и добро. Идет благодать, поет благодать, льет благодать. Мы не хотим войны… Думаешь, я тебе? Я и вашему принциденту тоже самое сказал.
— И что ответил его превосходительство?
— Он говорит: каждый вечер в бассейне плаваю.
Я помню, чувствовал свободу, когда вышел из тюремной камеры. Восхитительно было. И это в городской теснине. А каково тогда в степи? Наверное, еще глубже и острее. Я представил, как свежий ветер мне моет лицо чистым потоком.
— И что, в Чедре совсем нет городов?
— Есть города, есть, — сказал Гарик. — Города из золота и роз.
— Образно?
— Буквально. Старые люди их из эфира ткут.
— Города?
— Городки. Только ваша полоротая армия их не нашла. Заблудились в степи, постреляли друг друга. Если воевать — ваше самое лучшее ремесло, то тогда, я не знаю, как у вас с остальным.
Знакомо. Доблесть армии преувеличена, но так было всегда и везде. Мы обязаны поддерживать наших защитников на фронте — и мы поддерживаем — какими бы они не были: добрыми ли злыми, умными или глупыми, но тут весь вопрос в местонахождении фронта. Если фронт в чужой степи, если он в чужом ленточном бору, где на речке чедры ловят рыбу…
— Не знаю, не знаю, — сказал я. — Мы отмечаем день победы.
— Мы отмечаем день мира. У меня дядька — ротмистр, так в этот день полстакана обязательно примет.
А в Википедии ясно сказано: порфирианская церковь запрещает алкоголь. Ее адепты в теории — беззлобные овечки. Босоногие недоумки шарабанятся по лесу и здороваются с каждым деревцом, и не дай Сеть на муравья наступить.
— Порфириане! — я попытался сказать с легкой презрительностью. — Дядька водку пьет. Еретик получается.
Гарик почесал мизинцем кончик носа.
— Понимаешь, в Чедре есть свобода слова. Инакомыслящим ничего не бывает. В отличии от резервации. У нас можно встать на косогор и последними словами хаять совет старейшин.
— Я, допустим, тоже могу встать и хаять ваш совет старейшин.
Он хлопнул меня по колену.
— Хороший ты мужик!
— С чего такие выводы?
— Так я вчера летал, чуть ли не по бошкам сервитам ходил. Никто вверх не глянул, зарылись в тротуары. Мусоров, конечно, вызвали, как и ты собирался. А сейчас, вон там напротив, тоже мужик стоял на лоджии и вниз харкал. Я ему: помоги, брат! Он скрылся в ужасе.
— Напротив? Там недружественный корпус, там предатели и ублюдки все поголовно, — сказал я и подумал, что консьержи должны сейчас искать парашютиста вокруг Гапландии. Ко всем моим проблемам еще и укрывательство чедрского десантника.
