Жить и помнить - Иван Свистунов

Говорят, что бога нет. Почему же словно кто-то толкнул его в сердце? Почему его так встревожил незнакомец? Человек как человек. Почему он заинтересовал его? Предчувствие? А может, потому, что один или два раза уловил на себе мельком брошенные взгляды незнакомца?

Пшебыльский перетирал фужеры, щелкал на счетах, а мысли возвращались к посетителю в сером костюме. Про себя и окрестил его: «Серый!»

Серый ничего больше не заказывал, не поглядывал на часы, как пассажиры, ожидающие поезда. Просто сидел и со скучающим видом листал газеты. Пшебыльский даже передернулся от внезапной мысли: «А вдруг…»

Ругал себя: «Ну чего ты выдумал, зачем празднуешь труса? Минуло столько лет, давным-давно все забыто. И Дахау, и польский переводчик из барака № 9 по кличке Гусар. И Боб. Кому ты нужен старый, больной человек? Возьми себя в руки».

А Серый все сидел в своем углу. Когда же последний посетитель покинул буфет, он поднялся и, косолапо пробираясь между столиками, направился к стойке. Всем телом чувствовал Пшебыльский приближение незнакомца. Сердце билось предынфарктными толчками: «Он, он, он!»

И вот незнакомец стоит перед стойкой. Худое, издерганное, бритое лицо, серые губы, серые щеки, настороженные глаза за стеклами очков. Он еще не сказал ни слова, только смотрел на буфетчика, а Пшебыльский уже знал: гром ударил. Перед ним стоит его судьба, его погибель.

Конечно, следовало бы спросить спокойно:

— Цо пан хце?

Но Пшебыльский тоже молчал, чувствуя, как рот наполняется тягучей липкой слюной:

— Шлышали, в Лондоне шнова туманы! — прошепелявил незнакомец таким тоном, словно на столь оригинальную тему они беседуют ежедневно.

Пшебыльскому надо было сразу же сказать, что его совсем не интересует, какая погода в Лондоне, что он знает только свое пиво и свои сосиски и ничего другого знать не хочет. Пусть каждый, кто вздумает его шантажировать, катится туда, откуда пришел, пока он не позвал милицию, а то и госбезпеку.

Но Пшебыльский так растерялся, что стоял опустив руки, даже прижал их по швам, как учили его полвека назад в Гродненском лейб-гвардии гусарском полку. Только прошелестел пересохшими губами:

— Езус Мария!

Человек в сером усмехнулся одними глазами, словно прочел все, что творится в душе буфетчика.

— Прошим, пан, рюмку штарки. — Добавил, оглянувшись на дверь: — Будем работать вмеште!

4. Главное — не расплакаться

Телеграмму ждали каждый день, и все же она пришла с радостной неожиданностью, словно в доме разом распахнули все ставни:

«Из Гданьска выезжаю скорым».

На вокзал отправились всей семьей: отец, мать, Юзек, Ванда и, конечно, Элеонора. Взяли и Славека. Уже большой парень, — так идет время! — пусть порадуется вместе со всеми: не чужой. И паровозы пусть посмотрит. Любитель!

До прихода поезда оставалось не меньше часа, и Ванда начала упрашивать:

— Пойдемте в буфет. Жарко. Пива хочется.

Юзек поморщился:

— Глупости. Какой буфет. Просто грязная забегаловка. Что за удовольствие сидеть со всякой шантрапой. Лучше погуляем на перроне.

Но давно все знают, какой вредный характер у Ванды! Если она что-нибудь задумала, то хоть кол на голове теши. Кошкой вцепилась в брата:

— Что с тобой сталось? Не узнаю! Сам с утра до вечера сидишь в кавярнях, а тут — забегаловка! Удивительно.

Юзек остервенился:

— Мама! Скажи Ванде, чтобы не приставала. Просто невыносимо.

— Молчу, молчу! — ладонями закрыла Ванда улыбающийся рот.

Ядвига только покачала головой.

Хотя старый Феликс Дембовский сам терпеть не мог рестораций и кавярень, но в такой радостный день не хотел перечить своей любимице Ванде.

— Действительно жарко. Пошли в буфет.

Ванда взвизгнула, как девчонка, и ехидно взглянув на брата, первой шмыгнула в буфет.

Вслед за всеми нехотя поплелся в буфет и Юзек. Ругал себя: «Черт меня понес на вокзал. Лишний раз попадаться на глаза Пшебыльскому — не большое удовольствие».

За столиком Феликс сел рядом с женой, погладил ее холодную руку:

— Держись, мать! Хоть на старости, а дождались Янека.

Ядвига прижала к покрасневшим глазам платок:

— Святой Иисус! Надо радоваться, а я все плачу. Даже не верю такому счастью.

Ванда совсем по-детски — а девушке уже двадцать — прижалась к матери:

— Не волнуйся, мамуся. У тебя сердце больное.

Феликс оглянулся:

— А Славек где? Он же с нами шел.

— Верно, на перроне торчит, где ему быть, — заметил Юзек. — Польские железнодорожники могут радоваться: смена растет.

Феликс нахмурился:

— Что за дурацкая ирония? Хорошо, что парень любит технику. Не то что ты.

— Юзек прав, — вступилась за сына Ядвига. — Зачем мальчик там один? Еще, не дай бог, под поезд попадет. Ванда, пойди за ним.

Ванде не надо два раза повторять. Стремительно и легко — она все делала легко: ходила, говорила, смеялась — вскочила и исчезла за дверью. Через минуту уже вела за руку мальчика лет двенадцати, высокого, худенького, со светлыми волосами, подстриженными «под бокс», в бархатной куртке на «молнии».

— Садись, Славек, — указал Феликс на стул рядом с собой. — Ты пива не пьешь? Зря. Будущий шахтер пиво должен пить. Кость крепче.

— Я не шахтером буду, а машинистом, — серьезно возразил Славек.

— Забыл, забыл. Думаешь, машинисты не пьют? Еще как!

— Хватит тебе, — напустилась на мужа Ядвига. — Сам без пива не можешь и ребенка приучаешь. Закажи лучше лимонаду. Мне тоже пива не хочется.

Элеонора никогда не могла похвастаться румянцем, но сейчас сидела как мумия, с мраморно-синеватым страдающим и, увы, постаревшим лицом. Страшно! Столько лет ждала. Столько лет любила, мучилась, сомневалась, надеялась. Столько лет старела… Сейчас Янек возвращается. Что-то будет?

Юзек, надевший по случаю приезда брата новый костюм из темно-синей «жатки» и накрахмаленную белую сорочку, сидел спиной к буфетной стойке — тщетная надежда: авось Пшебыльский не заметит. По обыкновению, покачивал ногу в коричневом полуботинке на толстой каучуковой подошве. Яркие шелковые носки выглядывали из-под штанин. А на душе — панихида.

«Ладный парень, — подумал Феликс, взглянув на сына. — Красивый, здоровый, а вот…»

С недавних пор старика все больше и больше раздражал младший сын — Юзек. Раздражало и то, как он одевается — «шик-модерн», и что болтает, и то, что не работает.

— Закажем вина, папа, — просительно обратился к отцу Юзек.

— Не хотел идти в буфет, а теперь вина. Пива выпьем.

— Дешевка. Возьми бутылочку финь-шампань. Прима. Шик-модерн!

— Пива… Будешь зарабатывать — тогда пей что хочешь.

Юзек поморщился. Скаредный предок не хочет раскошелиться даже по случаю возвращения любимого сынка. Да еще упрекнул. На свои же пенендзы поить всю ораву он не будет. Не такой простак! Пиво так пиво. И понимая, что пройдоха Пшебыльский его уже заметил, помахивая тросточкой, направился к стойке:

— Проше, пан, пива.

Пшебыльский отодвинул в сторону счеты:

— Вроцлавского прикажете?

— Вроцлавское крепче?

— Крепче.

— Тогда вроцлавского. Пять. И бутылку лимонаду.

Белая веселая пенистая струя шумно рванулась из крана в высокие стеклянные кружки. Глядя в сторону, буфетчик спросил между прочим:

— Пан был в Познани. Какая там погода?

— Хорошая, — уныло уронил Юзек.

Словно удовлетворившись тем, что Познань не испытывает климатических неурядиц, буфетчик кивнул головой:

— Садитесь. Официант подаст. Веслав! Пять светлого. Бутылку лимонаду. Живо!

Юзек вернулся к столику и снова развалился на стуле. Но настроение совсем испортилось. Наивно было думать, что можно избежать встречи с Пшебыльским. Какого черта он поперся на дурацкий вокзал! Без него бы отлично встретили Янека. Во всем виновата Ванда. Пристала как репей: «Пойдем, пойдем. Маме будет приятно, что и ты с нами». Дура!

С брезгливой миной Юзек слушал слезливые воспоминания родичей о Янеке: «Ах, как он прилежно учился! Ах, как болел корью! Ах, как играл в футбол!» Надоело!

Сам же хорошо знал, что́ испортило ему настроение. Опять: «погода?»

Когда же все это окончится? Да и окончится ли когда-нибудь?

Веслав поставил на столик пять кружек с белыми шипящими гривами пены. Старый Дембовский с наслаждением отхлебнул холодного янтарного пива:

— Когда почтальон принес телеграмму, я боялся читать. И вдруг такая радость!

«А вина поскупился взять! — с раздражением подумал Юзек и нехотя потянулся за своей кружкой. — Вот и пей кислую мочу».

Теперь все раздражало Юзека: и мать, твердившая, как попугай: «Милый мой Янек!» — и Ванда, в порыве телячьей радости лепетавшая: «Снова мы будем вместе, снова будет все хорошо!» Но больше всех бесила Элеонора. Как она волнуется! Как млеет! Дождалась-таки жениха.