ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ - ДЖОРДЖО ВАЗАРИ

Однако, оставляя это в стороне, вернемся к произведениям Понтормо. После того как герцог Алессандро закончил частичную перестройку виллы Кареджо, в свое время сооруженной Козимо Старшим деи Медичи в двух милях от Флоренции, а также украшения фонтана и лабиринт, закрученный посреди открытого дворика, на который выходят две лоджии, его превосходительство распорядился поручить роспись этих лоджий Якопо, а также дать ему кого-нибудь в напарники, чтобы он скорее ее закончил и чтобы общение с товарищем, поддерживая в нем бодрость духа, заставило его работать, не вдаваясь в излишние размышления и не ломая себе голову. Мало того, сам герцог, вызвав к себе Якопо, попросил его сдать эту работу в первую очередь и как только он ее закончит. И вот Якопо, пригласив Бронзино, дал ему написать по одной фигуре под пятью пятами свода, а именно Фортуну, Правосудие, Победу, Мир и Славу, под последней же пятой (а было их всего шесть) Якопо собственноручно написал Любовь. После чего, нарисовав несколько путтов, предназначенных для овала свода, держащих в руках разных зверей и изображенных в сокращении снизу вверх, он всех их, за исключением одного, поручил написать Бронзино, который отлично с этим справился. В то время как Якопо и Бронзино писали эти фигуры, окружающее их обрамление выполняли Якопе, Пьерфранческо ди Якопо и другие. Вся работа оказалась законченной в кратчайший срок к великому удовлетворению синьора герцога, который собирался заказать роспись также и второй лоджии, но не успел этого сделать, так как работа в первой лоджии была сдана 13 декабря 1536 года, а уже 6 января следующего года светлейший герцог был убит своим родственником Лоренцино; эта и другие работы остались незавершенными.

Когда же вскоре синьор герцог Козимо был возведен на престол и события в Монтемурло счастливо миновали, тотчас же, как уже говорилось в жизнеописании Триболо, приступили к строительству замка, и его светлейшее превосходительство, дабы угодить своей матушке синьоре донне Марии, приказал, чтобы Якопо расписал первую лоджию по левую руку от входа в палаты замка. И вот, принявшись за это дело, Понтормо в первую голову сделал рисунки всех обрамлений, которые предназначались для этой росписи, и поручил большую часть их выполнить Бронзино и тем, кто это делал в Кареджо. Затем, запершись в этой лоджии, он в одиночестве стал работать, следуя собственной фантазии, не спеша и прилагая все свои усилия к тому, чтобы роспись его оказалась значительно лучше, чем его же работа в Кареджо, которая не была целиком написана его рукой. Добиться же этого ему было нетрудно; он получал за это ежемесячно по восьми скудо от его превосходительства, которого он сразу же там и изобразил, притом молодым, каким он в то время был, а также его матушку синьору донну Марию. В конце концов, так как лоджия оставалась заколоченной в течение пяти лет и к тому же нельзя было увидеть того, что сделал Якопо, в один прекрасный день названная синьора, разгневавшись, приказала разобрать и леса и перегородки. Но Якопо покорнейше обратился к ней и, получив разрешение отложить открытие на несколько дней, воспользовался отсрочкой, чтобы исправить свою роспись в тех местах, где он считал это необходимым; а затем, заказав занавес своего изобретения, который должен был закрывать эту лоджию в отсутствие хозяев, чтобы воздух не разъедал живописи, написанной маслом по сухой штукатурке, как это случилось в Кареджо, он ее наконец открыл, когда все были полны больших ожиданий, думая, что в этом произведении Якопо превзошел самого себя и создал нечто совершенно поразительное. Однако впечатление никак не совпало с этим мнением. Действительно, хотя в этой росписи много хорошего, все пропорции фигур кажутся очень нескладными, а некоторые резкие их повороты и позы – лишенными меры и странными. Якопо оправдывался, говоря, что он всегда очень неохотно работал в месте, которое, находясь за пределами города, было подвержено бесчинствам солдат и другим подобного же рода случайностям. Однако напрасно он этого боялся, так как все равно воздух и погода постепенно разрушают эти фрески, поскольку они написаны вышеуказанным способом.

Изобразил же он там в середине свода Сатурна со знаком Козерога, Марса в образе Гермафродита со знаком Льва и Девы и нескольких порхающих в воздухе путтов, таких же, как и в Кареджо. Далее в образе нескольких здоровенных теток, почти что совершенно голых, он там же изобразил Философию, Астрологию, Геометрию, Музыку, Арифметику и Цереру, а также несколько медальонов с маленькими историями, написанными в разных цветовых тонах, соответствующих фигурам. Вся эта нудная и вымученная работа мало кого удовлетворила, а если кому и понравилась, то значительно меньше, чем это можно было ожидать; но его превосходительство сделал вид, что она ему понравилась, и стал при любом случае пользоваться услугами Якопо, поскольку этот живописец пользовался среди народа большим уважением за те многие прекрасные и отменные творения, которые были созданы им в прошлом.

Когда же после этого синьор герцог выписал во Флоренцию мастера Джованни Россо и мастера Никколо Фламандца, отличнейших мастеров шпалеры, чтобы флорентинцы занялись и овладели этим искусством, он приказал выткать из золота и шелка ковры на сумму в пятьдесят тысяч скудо для Залы Двухсот и заказать Якопо и Бронзино картоны с историями из жизни Иосифа. Однако первые два картона, которые сделал Якопо и из которых один изображал, как Иаков узнает о смерти Иосифа и видит его окровавленные одежды, а другой – бегство Иосифа, оставляющего свой плащ в руках жены Пентефрия, не понравились ни самому герцогу, ни тем мастерам, которым надлежало их выткать, так как им показалось, что из таких странных рисунков едва ли что-нибудь получится в вытканных коврах, когда они будут готовы, после чего Якопо никаких картонов больше уж не делал.

Вернемся, однако, к его текущим работам. Он написал Мадонну, которую герцог подарил синьору дон…, увезшему ее с собой в Испанию. А так как его превосходительство, следуя по стопам своих предков, неизменно стремился к тому, чтобы город его становился все красивей и нарядней, он, обдумав этот вопрос, решил заказать роспись всей главной капеллы великолепного храма Сан Лоренцо, некогда сооруженной великим Козимо Старшим деи Медичи. Он поручил, то ли по собственному соизволению, то ли (как говорили) по совету своего дворецкого, мессера Пьерфранческо Риччи, эту работу Якопо, который весьма обрадовался этой оказанной ему милости, ибо, хотя размеры заказа заставляли его, человека возраста уже весьма преклонного, над этим призадуматься и, пожалуй, даже пугали его, он, с другой стороны, отдавал себе отчет в том, насколько размах столь обширной работы открывал перед ним широкое поле деятельности, дающее ему возможность показать свое умение и свой талант. Некоторые утверждают, будто Якопо, увидев, что работа эта была ему поручена невзирая на присутствие во Флоренции Франческо Сальвиати, живописца с большим именем, легко справившегося с росписью залы Синьории, где некогда находилась ее приемная, нашел нужным заявить, что он покажет, как надо рисовать, писать и работать фреской, а к тому же что другие живописцы таковы, что они насчитываются дюжинами, и будто говорил всякие другие высокомерные и слишком оскорбительные слова. Однако я всегда знавал Якопо как человека скромного и с уважением отзывавшегося о каждом, как подобает порядочному и достойному художнику, каковым он и был, и полагаю, что все это на него наговорили и что он никогда не позволил бы себе произносить столь хвастливые речи, свойственные по большей части лишь людям пустым и слишком о себе возомнившим, чье поведение ничего не имеет общего ни с настоящим талантом, ни с хорошим воспитанием. И хотя я охотно обо всем этом умолчал бы, я этого не сделал, ибо поступать так, как поступил я, входит, как мне кажется, в обязанности добросовестного и правдивого писателя. Если такого рода разговоры и получили хождение, в особенности в среде наших художников, все же вполне достаточно моего твердого убеждения в том, что это были слова людей злонамеренных, в то время как сам Якопо во всех своих поступках был всегда человеком скромным и благонравным.

И вот, замкнув эту капеллу стенами, перегородками и занавесками и весь предавшись одиночеству, он в течение одиннадцати лет делал ее неприступной настолько, что, за исключением его самого, ни одна живая душа, никто из друзей да и вообще никто туда не проникал. Правда, некоторые юноши, рисовавшие, как это обычно делает молодежь, в сакристии Микеланджело, начали по винтовой лестнице залезать на церковную крышу и подсматривать, сняв черепицы и позолоченные дранки, покрывающие слуховое окно. Заметив это, Якопо очень рассердился, но не показал виду и стал вместо этого еще более тщательно все закупоривать (хотя некоторые и утверждают, что он всячески преследовал этих молодых людей и пытался с ними расправиться). Так вот, вообразив себе, что ему в этом произведении суждено превзойти всех живописцев, а быть может, как говорили, и самого Микеланджело, он в верхней части капеллы изобразил в ряде историй Сотворение Адама и Евы, Вкушение ими запретного плода, Изгнание их из Рая, Возделывание ими земли, Жертвоприношение Авеля, Смерть Каина, Благословение семени Ноя и то, как он рисует план и размеры ковчега. Далее внизу, на одной из стен, каждая из которых имеет пятнадцать локтей в квадрате, он написал Потоп со множеством трупов и утопленников и Ноем, беседующим с Богом. На другой стене всеобщее Воскресение мертвых, которое свершится в последний и от века предназначенный день, изображено во всем его бескрайнем и многоликом смятении, и поистине в тот день, пожалуй, и не будет большего и, так сказать, более живого смятения, чем то, какое написал Понтормо. Против алтаря, между окнами, то есть в средней части стены, с каждой стороны изображена вереница обнаженных фигур, которые, схватившись за руки и вцепившись друг другу в ногу или в туловище, образуют лестницу, вздымающуюся от земли до Рая, и тут же их сопровождает множество мертвецов, и с каждой стороны вереница завершается фигурой мертвеца, у которого руки и ноги обнажены и который держит зажженный факел. На самом же верху стены, над окнами, он посредине и в вышине поместил Христа во славе, который, в окружении сонма совершенно голых ангелов, воскрешает всех этих мертвецов, чтобы их судить. Однако я так никогда и не смог понять смысла всей этой истории, хотя и знаю, что Якопо обладал мышлением самобытным и общался с учеными и начитанными людьми. Так, не мог я понять, что обозначает та часть, где Христос, восседая в вышине, воскрешает мертвых, а у ног его Бог Отец создает Адама и Еву. Кроме того, в одном из углов, где изображены четыре обнаженных Евангелиста с книгами в руках, нигде, как мне кажется, не соблюдены ни последовательность событий, ни соразмерность, ни время, ни разнообразие лиц, ни различия в окраске тел, словом, нет ни правил, ни пропорций, ни какого бы то ни было перспективного построения, зато все битком набито обнаженными телами, порядок, рисунок, замысел, колорит и живописное исполнение которых совершенно произвольны; и все это вызывает у зрителя такое уныние и доставляет ему так мало удовольствия, что я предпочитаю предоставить судить об этом тем, кто это увидит, так как даже я этого не понимаю, хотя я и живописец. В самом деле, я решил бы, что схожу с ума и что во мне все смешалось, если бы только подумал, что в течение одиннадцати лет, которые ему были отпущены, Понтормо из сил выбился, чтобы при помощи таких фигур сбить с толку и самого себя, и всякого, кто посмотрит на такую живопись. Правда, в этом произведении и можно увидеть иной кусок торса, повернутого спиной или грудью, и иные сопряжения межреберных мышц, исполненных Якопо с удивительным знанием и большим старанием, поскольку он почти каждый раз изготовлял для этого объемные и законченные глиняные модели; однако целое не укладывается в его манеру и, как это кажется почти что каждому, кто это видит, лишено соразмерности, так как торсы по большей части велики, а руки и ноги малы, не говоря о головах, в которых нет намека на ту особую грацию, которую он обычно им придавал, к полнейшему удовлетворению зрителей других его живописных произведений, поэтому и кажется, что он в этой вещи ценил лишь некоторые особенности своей прежней манеры, с другими же, более важными, нисколько не считался. Словом, в то время как он мнил превзойти в этой вещи все существующие создания живописного искусства, он далеко не достиг уровня собственных своих творении, созданных им в прежнее время. Отсюда ясно, что всякий, кто требует от природы чрезмерного и как бы насилует ее, губит то хорошее, чем она его щедро одарила. Но разве можно не пожалеть его за это, раз люди нашего искусства столь подвержены ошибкам, как и все прочие? Ведь, как говорят, и добрый Гомер нет-нет да и вздремнет, и того не может быть, чтобы во всех творениях Якопо (сколько бы он природы ни насиловал) не оказалось бы чего-нибудь хорошего и похвального. А так как он умер незадолго до окончания этой работы, многие утверждают, что он умер от огорчения, оставшись неудовлетворенным самим собою. Правда, однако, заключается в том, что, состарившись и изнурив себя писанием портретов, изготовлением глиняных моделей и таким количеством работы над фресками, он довел себя до водянки, которая в конце концов и убила его в возрасте шестидесяти пяти лет.