Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

и что со мной, а я думал. Я думал, – с грозным выражением повторил Мещерский. – И спасло меня то, что я без устали думал. И вспоминал, вспоминал. Годы прошли. И знаешь, вдруг однажды нежданно-негаданно всплыло в памяти, как я переводные картинки влажной ваткой стирал, и картинка становилась отчетливо ясной. И вдруг вспомнил, как отец – он тогда еще жил с нами – колет дрова у крыльца, а мать говорит ласково: «Отойди в сторону, Сашенька, а не то тебе какая-нибудь шальная щепка в лицо попадет», – и только услышал ее «Сашенька», вспомнил наш двор, и как полено ровно раскалывается, и утреннее солнце блестит на топоре, которым взмахивает отец, – и все как-то сказалось в душе. Все это видел я – Саша Мещерский. И все забытое стало ясным, как картинка, с которой стерта бумажка. Пошел я к заведующему больницей, сказал, что я капитан-лейтенант Мещерский и мне положено подводные лодки или по меньшей мере пароходы водить. И ты знаешь, на мое счастье, оказался человек хотя грубый, но отзывчивый. Или моя история его поразила? Говорит: «Ну что же, пишите рапорт куда полагается. А я приложу медицинское заключение. Что же вы вспомнили?» – «Все вспомнил. Вместе со мной в Киркенесе лежали боцман и три матроса – все с моей лодки. Фамилии: боцман Троицкий, матросы – Караев и Опара. Хоть одного могут разыскать, и он подтвердит, что я говорю правду». Рапорт написал, подробнейший, даже вспомнил, что один немец – из тех, кто, уходя, убивал раненых, – был в желтых крагах. И представь себе, оказалось, что боцман – он уже к тому времени был не боцман – вернулся на флот. Я ручался, что он подпишется под каждым моим словом. Так и вышло: выяснили даже, что я был представлен к награде.

Он замолчал и посидел несколько секунд с закрытыми глазами. Отдыхал или должен был справиться с собой.

– Да, вот такие дела. Теперь живу на Дальнем Востоке, работаю старпомом на рыболовном траулере. А ты как? Впрочем, ясно.

– Нет, не ясно, – сказал Незлобин. – Не год и не два мы тебя искали. А жизнь все шла и шла. Я предложил Тале клятву дать, что отдам ее тебе, когда ты вернешься.

Мещерский глубоко вздохнул, и такая страдальческая улыбка пробежала по его заросшим губам, что Незлобин содрогнулся.

– Нет, – почти спокойно сказал он. – Куда уж мне теперь? Недаром же она меня не узнала. Да и вообще я ей теперь ни к чему. У вас, кажется, удачно сложилась жизнь?

– Да. У нас сын.

– Я и на него посмотрел. Похож на тебя?

– Говорят.

– Ведь ты любишь ее по-прежнему?

– Да.

– А она?

Незлобин долго молчал.

– Говорит, что счастлива.

– Я бы, кажется, убежал, если бы она со мной заговорила.

Он встал. Незлобин расплатился, обнял Мещерского за плечи. Они вышли на улицу.

– Может быть, я могу чем-нибудь помочь тебе?

– Нет. Мне ничего не надо. Кто знает, увидимся ли еще когда-нибудь? На всякий случай запиши адрес. Ты не думай, что мне там плохо живется. Там глушь, а мне нужна глушь. Одна женщина меня бережет, моим нехитрым хозяйством владеет. Любит меня. Тишина. Не то что у вас. Можно отдохнуть от неудавшейся жизни. – Он вздохнул. – А ты что расстроился? Думаешь, я не знаю об Анне Германовне? Я ведь не только к тебе зашел. В прошлый раз я в Москве со многими нашими повидался.

– Ее сын живет с нами. Таля его усыновила.

– Да что ты говоришь? – спросил Мещерский с полными слез глазами. Точно какая-то туго натянутая струна порвалась между ними. Он долго вытирал слезы, катившиеся по старому, морщинистому лицу, по щекам, по бороде.

Незлобин снова крепко обнял его.

Они остановились на углу.

– Ты домой?

– Да.

– Тогда у меня к тебе просьба, – сказал Мещерский, и странно было видеть почти детскую застенчивость в его грубом, старом, некрасивом лице. – Ты вернись другой улицей, а я пройду по бульвару. Мне хочется еще раз посмотреть на Талю.

ОТ АВТОРА

Роман – всеобъемлющий жанр. Роман – зеркало, летящее во времени и пространстве и отражающее беспредельную панораму меняющегося существования. В романе одновременно сливаются великие мысли, двигающие человечество вперед, и полузабытые крохи воспоминаний. Время не подозревает, что невольно и беспощадно сказывается на каждой его странице. Его нельзя заказать. Заказанный, он послушно следует за теми, кто хочет его купить, и бесследно исчезает, когда исчезают они. Стрелки часов не останавливаются, какое бы событие ни случилось. Мы читаем «Дафниса и Хлою», написанную тысячи лет тому назад. Роман не подчиняется обстоятельствам жизни, он не случается, а происходит.

Но что же делать с читателями, которые во что бы то ни стало хотят узнать, как пишутся романы? Именно этот вопрос содержится в письме почти каждого прочитавшего книгу, а их миллионы.

Лучший ответ – показать ему тень романа, состоящую из случайных воспоминаний, внезапных догадок, неожиданных поворотов, когда забытое оказывается незабытым, когда случайность становится необходимостью и требует места в душе автора, в его судьбе, в его неотступной работе.

Но что такое тень романа и как ее показать? Не знаю. Движущаяся мозаика наблюдений и соображений, сложившаяся за два года работы, неисчерпаема, и эта неисчерпаемость властно приказывает ограничиться немногим.

В годы войны, работая военкором «Известий» на Краснознаменном Северном флоте, я встретился с невестой одного моряка, скромной девушкой, появление которой было, однако, замечено в Полярном, маленьком городке, который был флагманским пунктом командующего Северным флотом. Невеста! Но судьба невесты сложилась несчастливо: проведя с ней едва