Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Я получил ответ, – говорит главный врач, – но, к сожалению, должен огорчить вас.

Он встает, открывает ящик письменного стола и достает пакет.

– Адъютант командующего флотом сообщает, что старший лейтенант Анна Германовна Сверчкова умерла 12 апреля 1944 года.

Годы шли своей чередой, которую нельзя было ни остановить, ни замедлить.

В квартире Жени-Псих происходили то грустные, то веселые перемены. Умерла Эвридика, у которой не оказалось родственников в Москве и которая перед смертью – последнее желание – попросила поставить на ее могиле мраморный крест. Мраморный было трудно достать, поставили дубовый. Пермский директор никак не мог выбрать между Ниной Викторовной и первой женой, оставшейся в Перми и не испытывавшей душевных волнений, когда муж надолго уезжал в Москву. Вопрос о разводе, поднимавшийся много раз, остался до поры до времени не решенным. Андрей после восьмого класса пошел учеником на часовой завод и, удивив своими способностями и знаниями опытных мастеров, сам стал через год помощником мастера.

Но событием из событий было, без сомнения, появление на свет Шурика, названного этим именем в память Мещерского. Это был широкогрудый, розовый, круглый мальчик, причем круглыми были не только нежная головка, но и крепкие мужские ножки. Когда Таля кормила его, он, распластав ручки и ноги, до пояса покрывал всю ее тонкую, хрупкую фигуру. На кого он был похож – вопрос, который неоднократно обсуждался в коммуне. Через три месяца стало ясно, что на отца – своей крупностью, дорого доставшейся Тале, а через четыре – на мать – своими большими глазами, как будто окутанными прозрачной, слегка подсиненной дымкой, улыбкой – он рано стал улыбаться, – смуглостью, прямизной высокого лба.

Нина Викторовна стала убегать из редакции раньше положенного времени: необходимо было увидеть, как купают младенца. И это действительно было интересно, потому что Шурик-младший оказался страстным любителем воды, очевидно, будущим чемпионом по плаванию. И поднимал оглушительный крик, когда его вынимали из ванны. Успокаивался он, только когда в его рот попадала не соска, которую он презирал, а материнская грудь.

Словом, судьба, так долго игравшая жизнью Незлобина – на войне, где его могли убить, в тылу, где он с трудом оправился от тяжелой болезни, – наконец отвалила ему неслыханно щедрую долю.

Но вот однажды, когда Таля с Шуриком отправились на Гоголевский бульвар и Незлобин был один в квартире, раздался телефонный звонок. Он подошел, снял трубку.

– Можно Вадима Андреевича? – сказал мужской голос, который он смутно узнал, как узнают давно потерянную вещь, сомневаясь, не принадлежит ли она кому-нибудь другому.

– Я у телефона. Кто говорит?

– Ну кто – это ты догадаешься, хотя у меня и голос, говорят, изменился! Вспоминаешь?

– Мещерский? – с дрогнувшим сердцем, неслушающимися губами спросил Незлобин.

– Узнал-таки! Ты в квартире один?

– Да.

– Очень хорошо. Я знаю, Таля на бульваре. Я прошел мимо довольно близко, но она меня не узнала. Меня, брат, теперь трудно узнать. – Он помолчал. – Хотелось бы поговорить с тобой. Пойдем в какое-нибудь кафе. Но Тале – ни слова. И не только Тале.

Незлобин машинально накинул макинтош, хотя было тепло, даже жарко. Позвонили, он распахнул входную дверь. Перед ним стоял лысый мужчина с изрезанным глубокими морщинами лицом, с большой круглой бородой, в которой поблескивали седые пряди, в опрятном, застегнутом на все пуговицы широком пиджаке и брюках, засунутых в голенища начищенных сапог. На вид ему можно было дать лет под шестьдесят. Они обнялись и несколько секунд стояли молча, крепко прижавшись друг к другу.

– Ну что же, пойдем, – сказал Мещерский. В его дрогнувшем голосе послышались слезы. – А вот ты не очень изменился. Постарел, впрочем. Так ведь сколько же лет прошло!

Маленькое кафе только что открылось, подавальщицы снимали стулья, стоявшие на столах, только что подмели, и официантка подошла к ним с недовольным лицом.

– Вино есть? – спросил Мещерский.

– Не торгуем. Ессентуки номер двадцать.

– Ну, давайте номер двадцать. И поесть что-нибудь.

– Сосиски.

– Давайте сосиски.

Они помолчали.

– Я ведь не первый раз в Москве, – сказал Мещерский. – И в прошлом году был и Талю с мальчиком на бульваре видел.

– Что же ты не подошел?

– А зачем? – просто спросил Мещерский. – Она бы расстроилась, огорчилась. Нет, брат, что прошло, то прошло.

– Она не огорчилась бы, а обрадовалась.

Мещерский покачал головой:

– Нет. Для нее лучше, что я пропал без вести. Где-то я читал: «В жизни не закажешь». Мы и не заказывали. Но, видишь, тебе выпала одна карта, а мне совсем другая.

– Да ведь мы годами искали тебя! Я добился запроса в Англию – нет ли тебя там среди военнопленных. И получил ответ, что они наших военнопленных перебросили в Советский Союз.

– Не был я в Англии. После боя, когда лодку утопили, меня немцы без сознания, тяжело раненным взяли. Но это меня и спасло. Они махнули на меня рукой – все равно не жить, а наши ребята ночью в матросскую робу меня переодели и сказали, что я не офицер и коммунист, а простой матрос. Это было в Киркенесе, а потом, когда наши прорвались и мне полегчало, меня на Урал отправили. Сперва в госпитале долго лежал, потом в психиатрической больнице. Я память потерял. Вы не могли найти меня. Я был человеком без имени и фамилии. Меня назвали: «Неизвестный». Я долго в психиатрической больнице был. Лечили меня. Потом стал работать в этой же больнице. Но я думал. Кажется, не было свободной минуты, чтобы подумать, кто я