Модэ - Владислав Пасечник

Одиннадцать батыров стояли на коленях на земле перед советом князей. Двенадцатый — юэчжи, избавленный от страшной участи, стоял в стороне, рядом с Модэ.

— Кто подговорил вас убить шаньюя? — спрашивал один из князей, тот, что еще вчера сидел по правую руку от Тоуманя.

— Чжучи-князь Ичис, — отвечали батыры в десять голосов, только Караш молчал, и улыбался глупо, виновато — теперь, когда руки его были связанны, он казался простым слабоумным, и все видели, насколько бессмысленны его глаза.

— Кто подговорил вас убить шаньюя? — повторил князь и руки его задрожали.

— Чжучи-князь, — был ответ.

— Модэ? Это был Модэ? — наперебой закричали князья.

— Нет. Князь Ичис.

Модэ стоял, опустив плечи, изобразив на лице сыновью скорбь. Чжучи-князь стоял тут же, на коленях, и смотрел на князей.

А князья тем временем вели страшные трусливые речи, они собрались в тесный круг, головы склонились к середине, смятые башлыки валялись на земле.

— Модэ должен стать шаньюем, — донеслось из круга.

— Модэ убил отца, это ясно, — сказал кто-то.

— Он убил отца. Смерть ему!

— Таков закон!

— Закон!

— Если Модэ объявят шаньюем, многие из нас уже через месяц будут мертвы.

— Наши головы полетят! Это точно! Смерть ему!

— Сколько у нас врагов? Дунху, юэчжи, поднебесная. Ичис добр. Ичис слаб.

— Модэ должен стать шаньюем, — повторил голос.

— Старый дракон Шихуанди мертв! Поднебесная ослабла! Нужно воевать! Модэ поведет нас!

— Модэ будет шаньюем!

— Модэ! Модэ!

Все чаше звучали голоса в пользу Модэ. Князья загорелись новой идеей — войной с Поднебесной, где в прошлом году умер великий правитель Шихуанди и началась смута. Им хотелось войны, они по ней изголодались, многие готовы были даже умереть, лишь бы была война. Тоумань к концу жизни, как говорили, «отпустил удила» — Поднебесная требовала слишком большую плату за хлеб, разъезды «молодых негодяев» из Поднебесной стали наведываться в хуннскую степь. Тоумань молчал, и все ждали его смерти, чтобы началась война. А теперь оставалось только одно маленькое дело — обвинить, казнить чжучи-князя, да пролить еще чью-нибудь кровь, и снова поднимутся над войском черные знамена, и затрубят в рог темники.

— Дело сделано, — сказал тихо Модэ, и только Кермес слышал его.

Вдруг откуда-то появился старый воробей Чию. Он шел, немного прихрамывая — вчера его сбросил конь. За последние дни Чию изменился сильно, глаза его стали тусклыми и липкими от старческих слез.

— Я плохо вижу, юэчжи, — проговорил Чию задумчиво. — Но твои глаза моложе моих. Скажи, ты тоже увидел силу Модэ?

Кермес не ответил.

— Можешь и не отвечать, юэчжи, — продолжал Чию, ковыряя землю носком сапожка. — Я и так знаю, что увидел. Только ты видишь в силе этой волю богов, а я… другое.

— Что ты видишь, старик? — спросил Кермес недовольно.

— Как объяснить тебе — степняку? — Чию насупился. — Ну вот, смотри — я вижу в небе сокола, а ты только тень его на земле. Понимаешь?

— Ты говоришь странное, старик.

— А я не ждал, что ты поймешь, юэчжи, — Чию пожал плечами. — Знаешь…. А ведь я совершил страшное дело, для большой справедливости. Я выкормил черного дракона. Ты тоже сделал страшное дело. Знаешь, о чем я толкую?

— Знаю, — коротко ответил Кермес.

— Ты еще встретишься с ним, — сказал Чию. — Ты встретишься с тем… прежним. Все мы будем наказаны за то, что произошло уже, и за то, что произойдет еще сегодня.

— Что ты говоришь? Не понимаю. Ты странный старик.

— У меня было дело. Я его закончил, — продолжал Чию. — И ты тоже выпролнил свою работу. Да… многое случилось за прошедший год. Многое переменилось на земле. Но впереди еще… кое-что.

Сказав это, он удалился. Из круга князей только и слышалось теперь имя Модэ. Ичис смотрел на землю и плечи его вздрагивали при этом слове, будто кто-то бил его плетью.

К вечеру была решена судьба двух царевичей — Модэ станет шаньюем, а Ичис умрет. Из двенадцати всадников Модэ в живых остался только Кермес. Месть Модэ была совершена вполне, но он не был сыт этой местью.

Наконец, Модэ один в шатре. Он закрыл глаза. Все чем владел он теперь — земля, и люди на ней представились ему тучным бараньим стадом, раскинувшимся от горизонта до горизонта. Спины, черное руно, толстые курдюки, лобастые головы с закрученными рогами — все это двигалось, блеяло, ревело, поднимало пыль.

Модэ задрожал от этого видения, на лице его возникло какое-то мучительное наслаждение.

— Теперь ты убьешь меня? — подал голос Кермес. Он стоял у входа в шатер, Модэ не почевствовал его появления. Он был совсем призрак этот белобрысый юэчжи.

— Нет. Я не убью тебя — улыбнулся Модэ.

Он думал, что от такой милости юэчжи упадет перед ним на колени, и будет ползать в пыли и в благодарности.

Но случилась иначе — Кермес отступил назад, в темноту, плечи его опали, а голова бессильно поникла.

— Почему? — голос его дрогнул — я ведь сделал для тебя много дурных дел. Все, что ты хотел. Ты теперь главный, ты теперь над царями царь. Чего еще хочешь?

— Замолчи! — прошипел Модэ. — Молчи! Ты разве не видишь? Не видишь? — и он показал юэчжи пустую ладонь. — У меня хлыст в руке! Я по земле им пройдусь, — и тут Модэ опять увидел баранью спину, удар по ней хлыстом, то, как дрожат жилы на задних ногах и кровь сочится сквозь жир, расплываясь по руну, и шерсть блестела, как слюда.

— Что ты думаешь своим умом? — он глянул юэчжи в глаза. — Нет теперь на тебя смерти! Я тебя заставлю жить. Ты мне покорился, а значит и весь народ твой покорится.

— Нет, — ответил Кермес. — Мой народ скорее в землю уйдет, чем будет стоять под твоим хлыстом. Я потому стал тебе служить, что утратил с народом своим всякое сношение. Я к нему не могу вернуться, я мертвый теперь. Я останусь, если ты хочешь. Мне ведь все равно. Но жить не буду. Буду ходить среди людей, и есть их пищу, но кровь моя остыла и душа моя прекратила жить.

Модэ, слушая его, улыбался и кивал головой. Кермес смешался. Он хотел сказать еще кое-что важное, но язык хунну казался ему слишком грубым для этих слов, а на родном своем языке он поклялся больше не говорить. Поэтому он стоял перед Модэ молча, словно не было никакого Модэ, как и хлыста в руке его.

— Глупый ты человек, юэчжи. Или не видишь разве? Вот они, все передо мной, — Модэ еще находился в плену видения. — Толпятся, блеют, тянутся языками. Всадники — прозвание одно! Все! Все скоты, от мала до велика. Думаешь соли просят? Нет — кнута моего просят! Отец тоже был скот, он был большой бык с белыми рогами… а теперь он… он… скоты, теперь все скоты!