Модэ - Владислав Пасечник

«Михра, Михра, где ты?».

Он думал увидеть перед смертью брата, он звал, просил, но ему явился Инисмей. Не Инисмей то есть — такого человека не было уже на земле, а только безымянный призрак его. Он стоял перед Ашпокаем и смотрел молча и с любопытством. Он не паршивел теперь, кожа его очистилась от коросты, и взгляд сделался ясным. Но Ашпокая он все равно раздражал.

— Чего пришел? — буркнул он. — Сгинь!

— Помереть хочешь? Замерзнуть хочешь? — спросил безымянный.

— И что с того? Дурно мне. Убирайся, трус.

— Прости меня, — прошептал безымянный. — Со своим именем я и позор свой сбросил. Я ведь теперь никто.

— Ну и ступай, — Ашпокай вдруг почувствовал что это, правда, и злиться на безымянного он не может.

— Я тебя предупредить пришел. Слышишь? Важное говорят, — и безымянный приложил к уху ладонь, будто прислушиваясь.

— Ничего я… — Ашпокай осекся, он действительно сквозь сон, услышал звук голосов и это были голоса настоящие. Что-то ужалило под лопаткой, сильно ухнуло в виски, и молодой волк проснулся окончательно.

Уже занимался рассвет — безымянный пропал, среди деревьев ходило сонное облако, тени всадников смутно проступали сквозь звесь. Их было не меньше десятка, но слышно было только двоих — один голос уставший, но немного взволнованный, принадлежал Хушану. В другом звучал хуннский говор, похожий на треск ломающегося хвороста. «Харга!» — догадался Ашпокай и осторожно, на животе, пополз в сторону всадников. Речь он различал с трудом, больно чудно она звучала. Он сразу узнал этот язык — язык заговорщиков, воров и убийц. На нем объясняются дунху и «молодые негодяи» на севере Поднебесной. В нем звучали самые гадкие и трусливые слова из всех степных языков и наречий.

— Когда мой народ подчинится народу твоему, Модэ сделает меня паралатом. Он обещал! — севшим голосом произнес Хушан.

— Мой господин Модэ дал слово, — отозвался Харга. — Ты станешь паралатом, князь-юэчжи.

— Хорошо. Я обещаю Модэ верную службу. Моя гривна и мой перстень, — тому залог.

— Золото? Чистое золото? — довольно каркнул Харга. — Когда дело будет сделано, он получит твои подарки.

На какое-то время замолчали. Ашпокай уже думал, что больше не услышит ничего, но потом Хушан заговорил опять:

— По нашим законам я не могу убить родственника. За это предают смерти.

— Не бойся, юэчжи, — прохрипел Харга. — У меня с собой много разных снадобий. Мы ему дадим такой яд, что он не умрет, но совершенно помутится рассудком.

— Тогда его придется убить как… — последние слова Хушан протянул со страхом и удовольствием, — как бе-ше-но-го же-ре-бца.

— Видишь? Это снадобье безумия…

— Эти желтые шарики? — в голосе Хушана скользнуло сомнение.

— Здесь десять порций. По одному толки шарики в порошок и подмешивай бивереспу в пищу каждый день. Поначалу изменения будут незаметны. На пятый день он станет рассеян и забывчив, на седьмой перестанет узнавать знакомцев, а уж к десятому дню он будет блеять и ползать в собственных нечистотах, как больная овца.

— Он не узнает? Не догадается? — голос Хушана дрожал от нетерпения.

— Снадобье ничем себя не выдаст — ни вкусом, ни запахом.

— Не знаю, верно ли мы поступаем, друг Харга, — проговорил князь. — Но когда я смотрю на него… так он похож на меня, молодого… смелого… глу-по-го! Когда я смотрю на него, меня переполняет ненависть. Я ненавижу его молодость, его силу. Честность его ненавижу. Понимаешь меня, друг Харга?

— Понимаю князь, понимаю, — Ашпокаю послышался смешок.

— Полно. Договор наш крепок. Выпей со мной из одной чаши, друг Харга, и разойдемся. Скоро ли поворотишь назад?

— Сразу после праздника, князь, — сказал хунну, — мы встанем зимовьем за солончаками.

— Овец пришлю, коней пришлю, много тайменя пришлю…

— Тайменя не надо, мы рыбы не едим.

— Как знаешь, друг, как знаешь…

Голоса стали глуше, а потом и вовсе пропали, но Ашпокай еще долго не решался пошевелиться. А когда решился, то понял, что руки и ноги его закостенели от холода. Он поднялся и, пошатываясь, побрел по следам назад, к стойбищу.

В уме он снова и снова повторял слова заговорщиков на разный лад, на разных языках — и на разбойничьем, и на степняцком и на горском. Он не мог позволить себе забыть ни единого слова. «Дойти бы, — шептал он, с трудом переставляя ноги. — Дойти бы…».

***

Сумерки. Юрта, что стоит на отшибе, в темноте. Красные всполохи на ветхих войлочных стенках. Фигура Салма, черная, значительная возвышается над караванщиками, и над молодыми волками. Вэрагну привел сюда Соша. Едва князь-бивересп зашел под полог шатра, Соша тут же сел в темном углу, положив на колени кожаный сверток.

— Зачем ты меня сюда привел, друг Соша? — Вэрагна посмотрел на ватажников с неприязнью. — Эти дурные люди служат моему дяде! Что нам здесь делать?

Юноша молчал, уставившись зло на сверток. На свертке были какие-то знаки, непонятные князю. Вэрагна встревожился.

— Князь, — начал Салм, — я знаю, ты меня держишь за простого разбойника.

— А ты разве не разбойник? — произнес Вэрагна, дернув брезгливо плечом.

Салм опустился на колени, и оттянул левой рукой ворот:

— Ты видишь на мне знак огня? Я когда-то был ашаваном. Сядь, Вэрагна Мобед, нам нужно поговорить.

Вэрагна недоверчиво посмотрел на бактрица, но все же сел напротив него.

— Верь мне, князь, — громким шепотом говорил Салм, — на самом деле я лекарь, а не налетчик, и я пришел чтобы снять бельма с твоих глаз.

— Бельма, говоришь?

— Твой дядя замыслил против тебя недоброе. Он хочет тебя отравить.

— Врешь! — Вэрагна сжал кулаки, и выпятил грудь. Еще немного, и он бросился бы на бактрица.

— Я не вру никогда. Моя вера это запрещает. Твоя вера это запрещает.

— Ты можешь это доказать?! Где подтерждение твоим словам? Я давно знаю князя Хушана и не могу в нем такое подозревать!

— Доказательства ни к чему, — произнес спокойно Салм. — Ты и так все видишь. Вэрагна по прозванию Мобед не может не видеть.

— Не понимаю. Ничего. Соша! Зачем ты меня привел?

Соша молчал.

— Рассуди сам, князь, — говорил Салм неспешно, — сам посмотри на Хушана. Он впал в разврат и стяжательство. Он смотрит на тебя с завистью. Разве мобед может вытерпеть такое от своего родственника?

— Говори… Говори… — Вэрагна злился, сжимал кулаки, но он уже верил вполне этому странному человеку.

— На празднике весны ты станешь паралатом, — произнес Ашпокай, — степные князья посылали к тебе гонцов а хунну их всех убили. Дядя твой про это знает. Он принимает этих хунну как дорогих гостей. А они подосланы, чтобы тебя извести.