Там, где всегда ветер - Мария Романушко

Много лет спустя, прочту в стихах замечательного поэта Михаила Файнермана:

«Обдумывая способы самоубийства,засыпал утешенный…»

Оказывается, не я одна думала об этом, засыпая в своём отрочестве в слезах!… Кто-то скажет: из-за такой ерунды? А я отвечу: я знаю девочку, которая покончила собой из-за того, что мать не позволила ей уйти после восьмого класса в техникум. В отрочестве нет мелочей. В отрочестве всё СТРАШНО ВАЖНО. И значительно. И ранит ПО-НАСТОЯЩЕМУ.

Всё, что происходило со мной, не было на самом деле ерундой – так как это был ежедневный акт насилия. Да, через якобы благо. Но это было ярко выраженное насилие, причём очень распространённое. Когда я сама уже была мамой, другая мама рассказывала мне:

– Когда моя Наташка не хочет есть, я становлюсь за её спиной и говорю: «Если ты это не съешь, я тебя убью!»

– И как она на это реагирует?

– Плачет, но ест! – с гордостью говорит находчивая мать.

А я смотрю на неё и не могу понять: она убеждённая садистка, или просто сумасшедшая? С виду – милейшая женщина, мы с ней чудесно общались, почти сдружились, пока она, заметив наши с сыном проблемы с едой, не решила поделиться своим опытом и не дать мне «добрый» совет.

Неправильно понятая окружающими взрослыми проблема заботы о нашем здоровье, привела к тому, что мы с сестрой шли к обеденному столу – как на пытку. Уже заранее предчувствуя все предстоящие мучения: крики, угрозы, резкие, обидные слова-определения в свой адрес… Да, это была ещё одна моя детская фобия: я боялась еды.

По воскресеньям к бабушкиной тирании подключался Фёдор. Он, как и бабушка, украинец по рождению и по воспитанию, был поклонником бабушкиной кухни: чтобы всё было на свинине, на сале и смачно зажарено. Борщ обязательно заправлялся толчёным старым салом, от запаха которого мне было дурно. Не знаю, может, мои предки-кочевники (по отцу) были мусульманами, что моё нутро так протестовало против свининотерапии. Может, так проявлялась пищевая аллергия, которую я унаследовала опять же от отца. Так или иначе, но моё отрочество из-за страданий с едой превратилось в настоящий кошмар…

Маришка тоже ела паршиво, и её отдали в детский сад, так как бабушка сказала, что мучиться с двумя у неё не хватает нервов. Но в саду Маришка есть лучше не стала, и мы с сестрой долгое время представляли собой две бледные спички. Когда по воскресеньям мы сидели с ней за столом, капая в тарелки слезами, Фёдор, не выдержав этой картины, начинал кричать: «Вас надо соломой кормить!…» Эта присказка, что нас с Маришкой надо кормить соломой, сопровождала нас долгие годы и отпечаталась в памяти на всю жизнь. И, рыдая над тарелкой, я давала себе клятвенные обещания:

«Если у меня будут когда-нибудь дети, я никогда, никогда, никогда не буду заставлять их есть!…»

Иногда за нас с Маришкой вступалась мама: «Да оставьте вы детей в покое!»

– Что значит оставить в покое? Ты что, сама не видишь, на кого похожи твои дети? Это же не дети – это две дохлятины! – кричал Фёдор.

– Ты что, хочешь, чтобы у твоих детей началась чахотка?! – выкрикивала бабушка пронзительным фальцетом свой коронный вопрос, угрозу, похожую на страшное пророчество.

Мама чахотки для нас с Маришкой не хотела. Но взять в свои руки ведение хозяйством и готовку еды она не имела ни решимости, ни воли, ни сил, ни желания. Она никогда не любила готовить, ей это всегда было в тягость, и когда потом, в дальнейшей жизни, всё же пришлось этим заняться, она делала это с причитаниями о своей тяжкой доле, всегда в дурном настроении. Поэтому и мамина еда, уже не столь свинообразная, но сдобренная отрицательными эмоциями, нам с сестрой тоже не шла впрок. И когда мама ворчала у плиты, я давала себе клятвенные обещания:

«Если у меня будут дети, я никогда, никогда, никогда не буду на них ворчать за то, что приходится готовить им еду».

Ещё раз про бабушку и про грустное

Но бабушка-то как раз обожала всякую готовку, это была её стихия! Да, именно СТИХИЯ, а разве могут воздействовать на стихию детские слёзы протеста?… Конечно же, нет!

Почему я так много пишу об этом приземлённом предмете – еде? Да потому, что этот предмет, который я не могла ни воспринять, ни переварить, именно этот злополучный предмет сделался камнем преткновения в наших отношениях с бабушкой. Я стала воспринимать бабушку не как источник любви, а как источник постоянного насилия. И для меня это было катастрофой. Ведь бабушка в детстве была мне почти мамой: бабушка меня отводила в сад и приводила домой, бабушка меня лечила, когда я часто болела ангинами, бабушка меня всему учила, жалела меня, ласкала, качала на коленях, гладила по головке… Боже мой, куда подевалась моя бабушка?! Куда подевалась моя любимая бабушка, от которой всегда исходили тепло и уют? С которой не так давно, когда мне было девять лет, я прожила вдвоём полгода на Философской, и это были самые счастливые полгода в моей жизни… Такого нежного единения душ я никогда и ни с кем не переживала (до тех пор, пока у меня не родились собственные дети).

А тогда, в том степном городке, у меня было ощущение, что я живу в страшной сказке: вроде бы с той же бабушкой, но в бабушку вселился какой-то злой дух, у которого одна задача – сломать, искалечить наши с бабушкой отношения и замарать чёрной краской светлые воспоминания детства на Философской улице…

Но я-то помню, помню, какая моя бабушка НАСТОЯЩАЯ! Иногда, когда она сидит за швейной машинкой, я смотрю на неё – у неё тонкая, как у ребёнка, шея, на которую падают мягкие русые завитки… Бабушка кажется слабой и беззащитной. Мне хочется обнять её, шепнуть на ухо: «Бабушка, я люблю тебя! Давай жить по-прежнему, как мы жили на Философской улице, помнишь? ведь ты тоже не забыла? ведь такое невозможно забыть…» Хочется крепко прижаться к бабушке и защитить её от этого страшного, злого духа, который витает в нашем доме и сотрясает нашу жизнь, превращая её в муку… Но я не решаюсь. Стою за её спиной в оцепенении, с комом в горле. Стрекочет бабушкина швейная машинка, дрожат русые завитки на её шее, тонкой, как у ребёнка…

А иной раз злой дух вселяется в маму, и я вижу, как беззащитна и слаба перед ней бабушка. И тогда я встаю горой на защиту бабушки, и тогда… и тогда град словесных камней и горячая, шипящая, обжигающая лава маминого раздражения обрушивается на меня…

А не стой под стрелой! а не ходи к жерлу извергающегося вулкана!…

Для чего жить?

Как же тошно жить… Не зачем, не для кого… Родители тебя не любят, ты их раздражаешь, нервируешь, иногда просто бесишь (а, собственно, что такого ты делаешь? из-за чего весь этот крик? непонятно). Хорошо бы пощекотать им нервы: умереть ненадолго, а может, и навсегда. Только тогда никогда уже не узнаешь, как они по тебе убивались… Смерть – хорошая штука. Такой запасной вариант, альтернатива бессмысленной жизни, она правильно придумана. Только бы знать… только бы знать, что там – на ТОМ свете – что-то БУДЕТ. И будет не так, как здесь – а ПО-ДРУГОМУ.

– Девочка, ты ребёнка обронила!

Какая-то прохожая тычет пальцем на то, что у меня за спиной. А за спиной у меня санки, я их везу по заснеженной улице – везу Маришку из сада домой. Но Маришки, оказывается, на санках нет. Она на повороте вывались в сугроб, а я и не заметила. Она такая маленькая, хотя ей уже четыре года, но по весу – пушинка, даже в своей беличьей шубке и беленькой пушистой шапочке практически ничего не весит. У неё такой же заскок насчёт еды, как и у меня. Только у неё другое пристрастие в еде: она ест лишь варёную курицу, а больше ей ничего не показывайте. Её определили в детсад, чтобы она там научилась есть разнообразную человеческую еду, но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Маришка – крепкий орешек, её голодом не проймёшь. Она будет дожидаться вечера, пока дома ей дадут кусок варёной курицы.

Возвращаюсь. Лежит в сугробе, довольная, смеётся, даже попытки не делает, чтобы выбраться из сугроба и догнать меня. Хотя бы позвала! А если бы тётечка не указала мне на пропажу? Так бы и до дома доехала с пустыми санками! Вот как вредно задумываться.

Хорошо, ни мама, ни бабушка не видели. А то бы бабушка сказала свою вторую коронную фразу: «Тебя только за смертью посылать!» Она часто говорит мне эту фразу, когда посылает меня из кухни в комнату, допустим, за очками, которые она вечно теряет.

А я вошла в комнату – и застыла, засмотревшись на ДЕРЕВО в окне… как оно трепещет на ветру каждым листом… Или на ЗАКАТ… Обожаю закаты!

Возвращаюсь на кухню с бабушкиными очками, а она уже вся в гневе:

– Что ты там столько торчала? Тебя только за смертью посылать!

Взрослым казалось, что я медлительна. Хотя мне так не казалось. Когда я что-либо делала, – по моим субъективным ощущениям, я делала это быстро. Но иногда я задумывалась… И взрослых это страшно раздражало. Тут-то я и слышала упрёки в медлительности.