Висельник и Колесница - Константин Жемер

Скоро тронулись; смолокур так и не показался на глаза – попрощаться не получилось.

В новой компании не заметили, как отъехали от пожарища версты на две. Дым в воздухе уже не ощущался. Начался сплошь густой лес, деревья жались вплотную к дороге, делая самую неумелую засаду удачной.

Стоило об этом подумать, как со всех сторон обступили мрачные вооружённые люди.

По виду – бродяги. Самые обыкновенные оборванцы, волей войны снаряженные разномастным оружием, похожие на тех, что повстречались в проклятой деревне. Одно отличие от Федькиной банды – пара старых мушкетов, на взгляд Толстого, неспособных произвести выстрел и после массового жертвоприношения богу войны. Какой-то длинный, как оглобля, выставил перед собой вилы с засохшими комками навоза; у остальных – топоры да старые палаши; у последнего – самого матёрого – допотопный пистолет и отличный палаш.

- Пошли прочь, вражье племя! Устал я нынче! – сказал Американец, компетентно оглядывая с коня пеших. – Типичные дикари! Во всех концах света одинаковы, черти!

Он недобро посмотрел на человека с пистолетом, которого, приняв за вожака, решил вышибать первым.

Максим реагировал на нежданное препятствие менее сдержанно. Матерные идиомы посыпались на головы встречных частым горохом. Суть сказанного сводилась к двум вещам. Во-первых, полковник выражал недовольство тем, что из-за подлого сброда, что, воспользовавшись военным лихолетьем, повылазил из щелей, невозможно стало путешествовать по дорогам. Во-вторых, его интересовало, что, собственно, подлому сброду нужно.

- Най кушавэ, рай! – подал голос вожак. – Не ругайся, барин!

Сознание выхватило из смутных очертаний полуночных бродяг незамеченные ранее детали: у всех черные как смоль бороды и гривы, широкие брови, яркие глаза, будто обведенные грифелем: черная сердцевина в снежно-белом блюдце; одеты аляповато, слишком ярко для мужчин, у вожака грудь украшает блестящая цепочка от часов. И у всех – шляпы.

- Аме… Мы цыгане, баре, – подтвердил наблюдения полковника бродяга. – Не сброд, не воры мы! Не лихие люди! Добры цыгане, баре!

- Что же «добрые цыгане» делают на дороге ночью? – спросил Максим тем же тоном, каким минуту назад смешивал бродяг с грязью.

- Аракхавэ, – признал цыган право господ спрашивать. – Караул, барин! Мы караул! От злых гажё[92]!

Цыгане не проявляли враждебности, и Американец позволил себе сменить позу. Крыжановский тоже немного расслабился. Тут из-за спины предводителя выглянул малолетний чертенок – тот самый, что у смолокурни принят был за лешего. Глянул и снова спрятался. Максим усмехнулся – леших на свете не бывает. Не тот уже возраст, чтоб продолжать верить в разные чудеса, но всякий раз в голову лезет чертовщина.

- Вы пойдете с нами, баре? – осторожно спросил предводитель, коего у кочевого племени принято величать – «баро». – Мы – люди бедные, но принять знатных гостей сумеем. Накормим, почивать уложим.

- Вашвысбродь, – обратился Ильюшка к полковнику. – Мы же не станем ночевать у цыган?

- Отчего же?

- Дядька Леонтий сказывал, оне так заворожеють, что забудем, куды шли и откудова!

- В самом деле? – деланно удивился Крыжановский, поворачиваясь к Коренному. Гренадер смотрел в сторону, показывая, что ни в коей мере не интересуется разговорами. Видать, много чего наплел денщику.

- Поехали, Максимус! Сей исход предпочтительнее, нежели бивак в холодном лесу, – требовательно заявил Толстой.

- Отчего же не поехать, – согласился Максим. Тут же и голодный желудок урчанием подтвердил слова.

- Едемте, баре! – еще раз позвал цыган.

- Едем-едем! – откликнулся Толстой, зябко заворачиваясь в плащ. – Ведите!

До табора оказалось недалеко, и вот уже путешественников окружают пёстрые шатры и кибитки, что встали вокруг большого, ярко пылающего костра. Сопровождающие молча растворились в ночи. Только баро остался рядом.

Сразу же выяснилось, что в таборе никто не спит. Женщины, дети и старики – те, кого обычно именуют гражданским населением – все занимаются делами, возвращения соплеменников и появления гостей будто не замечают.

Максим поймал взгляд немолодой толстой цыганки. Страх! Лютый безмерный ужас засел глубоко в зрачках женщины. Кого или чего она боится?

- Чует моё сердце – худо дело. Колдуны оне здеся все, – зашептал возле уха Ильюшка, кивая на группу людей, примостившихся у костра.

Там сидели две бабки и брюхастый дед. Последний, вероятно, и вызвал у денщика нехорошее предчувствие. Опрятная седая шевелюра и такая же борода. На шее – грубо раскрашенное ожерелье из глиняных катышков. Одет в цыганское, но отчего-то не похож на остальных. Главное же – взгляд! Такой мог бы быть у архиерея – мудрый, властный, отеческий и совершенно бесстрашный.

- Доброй туме, витязо! – обратился старик по-цыгански, но тут же поправился, как до него делали другие: – Здравствуйте, добры молодцы! Добро пожаловать к нашему очагу. Сейчас поужинаем, чем Бог послал. Я здешний фэрмэкэтори, знахарь. Лехом Мрузом кличут. Ай, командир, да ты, никак, ранен, – углядев окровавленную штанину Максима, всплеснул руками дед. – Сейчас мы тебе поможем. – Еленик, непата[93]! Скорее неси сюда мои причиндалы!

Из шатра появилась девушка.

Сердца полковника и графа много претерпели за последние дни и ни разу не давали сбоя. Но тут споткнулись и прозевали пару тактов. В краткий миг, пока не бились сердца, помыслы обоих унеслись одинаково далеко – к идиллическим пейзажам Эмпирей и прекрасным гуриям с пышными бедрами, маленькими грудками и одним ликом на всех – лицом цыганской красавицы. Однако же стоило моргнуть, и страна Аркадия рассыпалась прахом. Вместе с ней рухнули и небеса – девушка отдала знахарю ларчик из красного дерева и вернулась к себе.

- Кто это? – хрипло прошептал Фёдор Толстой.

- Внучка моя, барин, Елена, – с достоинством ответил Лех Мруз.

«После всех мнимых чудес – вот оно, настоящее чудо!» – решил Крыжановский.

Более бесцеремонный в таких вещах Толстой поклялся найти прелестницу.

«Сегодня же! Ой, как кости-то ломит! Ну ладно – завтра! Завтра же утром!»

- Заголяй ляжку, командир! – не терпящим возражений тоном приказал Мруз. Полковник не посмел ослушаться. Тотчас старухи принесли чан с кипятком, и знахарь принялся за дело. Промыв рану, он намазал её зелёным, пахнущим базиликом составом, и наложил повязку. Максим почувствовал облегчение, с удивлением понимая, что старый цыган показал куда большее лекарское искусство, нежели орденский врач, пользовавший недоброй памяти младшего Белье.