ПОСЛЕДНЯЯ БАШНЯ ТРОИ (журнальный вариант) - Захар Оскотский

– Его все равно уже не спасти, а вам надо жить, учиться.

– Не отключайте, я буду платить!

Врач снова пожал своими полными плечами, колыхнулись его мучнистые щеки. Он повернулся и ушел.

Эта сцена повторялась потом ежедневно в течение целой недели. Менялись только дежурные врачи.

– Мы подсоединили его еще и к искусственной почке, - говорил очередной врач. - Теперь каждый час будет стоить на сорок процентов дороже. Вашей карточки надолго не хватит.

– Не отключайте, я буду платить!

И на следующий день, и через день, когда я снова и снова обреченно приходил в больницу, меня убеждали:

– Послушайте, он фактически давно уже мертв, вы бессмысленно губите свое будущее. Остановитесь.

– Нет, - твердил я, - нет, нет!

Один-единственный раз мне дали взглянуть на деда с порога реанимационной палаты. Среди мигающих огоньками приборов, среди сплетения разноцветных трубок и проводов я увидел только его неживое, глянцево-желтое лицо с плотно закрытыми и словно вдавленными в череп глазами. Врачи думали, будто я не понимаю, что дед уже ушел от меня. Но я понял это сразу, в первый день, в первый час беды. Просто я сам все никак не мог уйти от него. Может быть, пока в его высохшем теле теплилась хоть бессознательная жизнь, мне еще казалось, что я не один на свете? Или я пытался так искупить хоть часть вины за прежние страдания, которые по своей мальчишеской дурости ему причинил?…

А накануне, перед тем как это случилось, мы с дедом часто говорили о бессмертии. Он уже угасал, приступы сердечной боли шли один за другим. Он глотал таблетки и с трудом передвигался по квартире. Давно бы следовало сделать ему шунтирование или даже пересадку клонированного сердца, они давали хоть какую-то надежду. Но мы и думать не могли о таких операциях, у нас не было денег. Моя студенческая карточка здесь была бесполезна: шунтирование и пересадка сердца считались плановыми услугами, а не экстренными, и вольностей со своими кредитами российское демократическое государство не допускало. При этом мы знали, что на Западе после победы в Контрацептивной войне клонинговая медицина стала общедоступной. И там уже начиналась эра генной профилактики, более дешевой и куда более эффективной в продлении жизни.

– Ты успеешь, Виталька, - морщась и потирая левую сторону груди, говорил дед. - Еще лет пятнадцать-двадцать, освоят они у себя эту генную трихомудию и России с барского плеча ее сбросят. Раз уж не стали нас кастрировать и собираются с нами на одной планете жить. Ты будешь еще молодой.

– Может быть, и ты успеешь? - говорил я. - Вместе поживем, без всяких болезней.

Прищуриваясь, он отрицательно качал головой:

– Нет, мне не успеть… А жалко. Не хочется тебя одного оставлять. Боязно.

– За меня?

– А за кого же еще!

Он тяжело дышал, его пожелтевшее, осунувшееся лицо с выступившими скулами и провалившимися щеками, лысый череп и тонкая морщинистая шея были покрыты каплями пота. Он говорил с трудом:

– Знаешь, какой вопрос на свете самый глупый? О смысле человеческой жизни. Почему самый глупый? Да потому, что его все время задают и задают, хотя ответ всем известен. И, как ни вывертывай, о чем еще ни спрашивай - о цели прогресса, о смысле цивилизации, - все равно в ответе то же самое… Философы, которые над этими вопросами веками копья ломали и кричали, что они неразрешимы, либо сами дураки, либо нарочно публику дурили, чтобы пропитание заработать.

– Так уж и дурили? - сомневался я.

Дед устало махал рукой:

– Вся философия, все теории - одно шарлатанство. Обман, словоблудие! На деле все просто… Вот есть дробь: шесть разделить на три - равняется двум. Ясно, понятно. А любая философия - это грома-адная дробь, в числителе и в знаменателе миллионы с миллиардами складываются, вычитаются, перемножаются. А ты - решись, сложи-ка да перемножь все вверху и внизу, упрости. И получится у тебя то же самое: шесть разделить на три - равняется двум!… И стоит любому нормальному человеку над вечными вопросами хоть раз своей собственной башкой задуматься, он к тому очевидному ответу неизбежно придет.

Я слушал его молча. Я понимал, что это - прощание.

– Бессмертие, - кряхтел дед, - вот тебе ответ единственный. Вся история к нему и только к нему стремилась… Чем выделился человек из всех живых существ? Разумом? А где мерка разума, где граница, чтобы сказать: до сих пор - животные, а дальше - люди? Да вот он, рубеж: че ловек - единственное существо, которое сознает неизбежность своей смерти!… Понимаешь? Брось камень в кошку, она увернется и убежит. В ворону и бросить не успеешь: едва замахнешься, она взлетит с ветки. А человека - в отличие от зверей - инстинкт самосохранения заставляет не только от видимых опасностей защищаться, но и от главной, неощутимой, действительно одним разумом воспринимаемой… Вот сущность человека! В нем сильнейший природный инстинкт и разум, поднявшийся над природой, сплавляются воедино ради спасения! А что такое спасение? Да бессмертие же…

Он глотал очередную таблетку, немного выжидал, пока лекарство подействует, и снова начинал говорить, говорить, как будто спешил выговориться напоследок:

– Религия… Сейчас пошла мода ее высмеивать. А как бы сумели наши предки без нее обойтись? Пусть она давала только иллюзию бессмертия, но без этой иллюзии жизнь людей в прошлом была бы невыносимой от полной безысходности. Столетие за столетием религия человека поддерживала тем, что обещала посмертное продление бытия. И обеспечила-таки выживание цивилизации, помогла дотянуть до времен, когда начался научный прогресс и уже реальные цели открылись… А с другой стороны, сколько зла породила нетерпимость религиозная, сколько трагедий, кровавых рек… Вот и задумаешься: если иллюзия бессмертия такой ценой оплачена, то какую цену бессмертие настоящее потребует?

Он печально усмехался беззубым, проваленным ртом:

– Не понимаешь? Здесь, Виталька, диалектика! Инстинкт самосохранения гонит человека к бессмертию и движет прогресс, но в нем самом противоречие роковое. Человек, естественно, себя стремится сохранить в своем природном виде. А он - такой - для бессмертия не годится! Для борьбы, для движения к цели он действительно никаким другим быть не может. Но вот для ДОСТИЖЕНИЯ цели он должен сущность свою проклятую, эгоистическую изменить. Не сумеет? Ну тогда и бессмертие вместо спасения катастрофой для него обернется…

Дед уставал, голос его садился до сипящего шепота. Я помогал ему лечь в кровать, и он бормотал, прикрывая глаза:

– Мы с тобой еще поговорим. Подумаем. Как тебе жить бессмертному. Без меня…

А потом был этот страшный, ножевой приступ боли, яростная ругань со "скорой помощью", больница медицинского университета, перебегающие огоньки на приборах в реанимационной палате и безучастные лица выходивших ко мне врачей.