Обращение в слух - Антон Понизовский

Остаётся прежняя неразрешимая тяга — сосёт изнутри, тянет, тянет… куда? Неужели на Раротонгу?

Я думаю, нет.

Раротонга и Мачу-Пикчу, Париж и Монблан — это только подставка… подменка. Нас тянут не дальние страны, а целый далёкий мир. Тянут не горы, а горнее наше отечество. Тянут не странные, из необычных звуков составленные слова, а «неизреченные глаголы» — небесные, а не земные…

На земле — мы всегда остаёмся в маленькой комнате. Каждый, как черепаха, носит на себе собственную закостеневшую комнату.

В момент смерти — из комнаты открывается дверь. Стоит выйти наружу — и явятся нам такие сокровища и такие пейзажи, что по сравнению с ними все Мачу-Пикчу и Тадж-Махалы — такая бледность, серость и нищета…

И, понимаете, совершенно уходит желание суетиться. Пусть на земле я не поднимусь к Мачу-Пикчу, какая разница? О чём жалеть? И Мачу-Пикчу, и мыс Доброй Надежды, и «Мурцию и Альбарацин» — всё покажут. Всё, что я заслужу, мне покажут, и даже в одну секунду! Потому что и время будет другое…

— Какие мысли у тебя, Федечка…

— Здесь не мысли — во всяком случае, не умозрительные рассуждения — а внутренняя уверенность. Не мысль, а чувство.

Я перечитываю Достоевского — у него постоянно герои мучаются вопросом бессмертия: есть бессмертие? Или нету бессмертия? Или всё-таки есть? И вот качаются на качелях до бесконечности… Ох, здесь я — самый плохой читатель для Достоевского. Я совершенно не в силах эти терзания разделить. Умозрительно понимаю — но остаюсь равнодушен.

Как мне допустить, что в этой плоской, скованной жизни — всё завершается? Просто абсурд! Всё, что здесь, — это только иллюзия, бледный образ, мелькнувший сквозь мутное и кривое стекло. Ни на мгновение, ни на йоту не сомневаюсь: конечно, есть следующая жизнь! Это настолько твёрдое внутреннее ощущение… я даже не знаю, как им поделиться…

— Ты делишься.

Анна смотрела на Фёдора, широко раскрывая глаза, и голову наклоняла то так, то эдак, как бы стараясь получше его рассмотреть.

Федю это немного смущало, но и вдохновляло: он чувствовал, что речь его льётся, что мыслям тесно:

— Представьте: вдруг зажигается яркий свет! Раньше был один тусклый фонарик, которым мы освещали дорожку прямо перед ногами — и это было наше линейное время. Как узенькая тропинка, как нитка, и мы на ней топчемся, дышим друг другу в спину. Мы видим только «сейчас». Прошлое уже исчезло во тьме, у нас сохранились смутные, разноречивые воспоминания. Впереди — мрак кромешный…

И вдруг со всех сторон вспыхивает свет — и становится видно всё: и сзади, и впереди… И даже не так! больше нету ни «сзади», ни «спереди», потому что вместо одной тонкой нитки мы видим огромный и полноцветный ковёр. Это — время! Не наше линейное, иллюзорное время — а вечность. Вечность я понимаю не как бесконечное будущее, а как состояние, в котором нет ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, а всё — как нитки, сплетённые в один узор. Когда говорят «перед смертью вся жизнь прошла перед глазами» — не может быть, чтобы все события жизни ещё раз последовательно прошли — нет! Вся жизнь, всё время жизни будет увидено как ковёр, как переплетение ниток, как связи, которые тянутся из детства в старость, и каждый поступок — как капля, которая капает на ковёр: одна капля чистой воды — высыхает, не оставляя следов; а капля водки, может быть, разъедает нитки, подтачивает; а капля крови — как в сказке про Синюю бороду, не смывается, и расползается в будущее, и в прошлое, и даже в каких-то неведомых направлениях…

— Ох, Федечка… Пожалей мою слабенькую головку…

— Простите, Анна, мне так много сразу хочется вам сказать… Мне почему-то с вами очень легко!

Знаете, что я вам покажу? Я вам покажу один удивительный текст. Здесь у меня сейчас в компьютере… нет, не сохранилось, но я найду: представьте себе буквальное описание фотографии — чёрно-белого снимка — в шестнадцатом веке!

— О, удивительно!

— Обязательно вам покажу! Главное, — спешил Федя, — главное, что меня вдохновляет, — отмена иллюзий! Отмена ложных противоречий. Я думаю, в будущей жизни, в подлинной жизни отменится противоречие между так называемым «мной — субъектом», и «им — объектом». Знаете, как я пришёл к этой мысли? Я вам расскажу.

Представьте, что вы попадаете в рай…

— Я точно не попадаю.

— Представьте! А кто-то из ваших близких отправился мучиться в ад. Как вы можете наслаждаться в раю, зная, что кто-то — и даже любой известный вам человек — в это время страдает? Согласны?

И все согласны. А я вот думаю, это — сугубо земная, или, как писал Достоевский, «эвклидова» мысль: я думаю, после смерти должно исчезнуть противоречие между «субъективным» и «объективным», иначе сказать, между «я» — и «не-я»! Если я знаю кого-то, то он уже — часть меня. Даже если хотя бы я слышал о нём, слышал имя, читал в газете — значит, уже в этой маленькой мере он — часть меня, часть моей «субъективности», личности: например, вы — уже часть меня!

Анна склонила голову набок, и Фёдору показалось, что она смотрит на его губы.

— Значит, если я иду в рай, то все люди, которых я знаю, тоже вместе со мной идут в рай! Я — вмещаю в себя целый мир, и весь мир приведу туда вместе с собой… или не приведу! Поэтому именно самоубийство — страшнейший грех: это убийство не одного человека, а всех, кого знаешь, убийство целой вселенной! И это не поэтический образ, не иносказание, вот в чём дело!..

— Подожди-подожди… То есть, я существую только в твоей голове?

— Вы в моей, а я в вашей!

— А кто же из нас настоящий?

— Мы оба! Ах, знаю: ужасно трудно понять. Мы привыкли, что есть так называемое «реальное», «объективное», «существующее для всех одинаково» — или другое, презрительно называемое «субъективным», — и либо так, либо эдак, и мы не можем от этой привычки освободиться — как мы не можем освободиться от ощущения времени, от пространства… В действительности, обман — уже в самом различении: ибо всё — настоящее, и в то же время всё — субъективно! Оба мы суть настоящие: вы настоящая, и я тоже. Но если я встретил вас в своей жизни, то, значит, вы уже существуете во мне, внутри меня. И я — в вас!

— Я волнуюсь.

— В реальности…

— Нет, нет, Федечка, подожди, подожди… Такой разговор надо перекурить…

С этими словами Анна скользнула к камину и извлекла откуда-то из глубин пледа тонкую сигарету.

Фёдор опешил: за шесть лет он отвык от того, что можно запросто закурить в общественном месте.

— Вы что, здесь… курите?

— Балуюсь, — как ни в чём не бывало ответила Анна и щёлкнула зажигалкой. — Да не бойся так, Федечка! — рассмеялась она. — Смотри-ка, в лице изменился. Всё вытянет. Это же просто труба: вон — труба-а…

Сядь сюда.

И поставь — какую-нибудь не очень длинную…

IV. Рассказ кгбшника, или От мыши и выше

Ну, короче, работал я в ФСБ.

Служил в Германии, дембельнулся. Сосед… смотрю, с матерью они с моей говорили. Потом меня позвал, спрашивает: «Есть, — говорит, — у тебя желание в КГБ поработать?»

«Вообще-то есть… — говорю, — ну а кто меня туда возьмёт?»

«Я, — говорит, — зайду в кадры, поговорю с руководством…»

И через неделю даёт телефончик. Я позвонил, мне сказали, куда подъезжать. Пропуск выписали. Я сидел разговаривал с генералом. «Ну ладно, — мне генерал говорит. — Сообщим вам».

Прошло месяцев семь. Они меня проверяли. А мне где-то работать надо? Пошёл офсетчиком в типографию. Раз! — в пятницу мне приходит бумага, что с понедельника я уже должен прибыть к девяти часам по такому-то адресу.

Я начальнику говорю: «Всё, с понедельника увольняй меня». Он: «Какой с понедельника?! Кто работать будет? Я, — говорит, — такую тебе характеристику напишу, тебя даже в тюрьму не возьмут!» Я ему показываю бумажку: «Видишь? — говорю, — КГБ…»

Короче, мне за один день всё оформили, в бухгалтерии зарплату выдали, эти, как называется, отходные — и в понедельник я утром поехал. Там потом ещё подъехал один сотрудник, и меня с ним отправили уже по месту работы.

…А вот это секрет. Я подписку давал о неразглашении. Она на мне висит хошь не хошь. У меня и дед ничего не рассказывал.

…Дед-то мой где работал? Тоже в НКВД. «А-а!.. — кричал всё. — Враги наро-ода!..» — ну, шуткой, шутя. А так ничего не рассказывал. Там за трёп сразу это… тынь-дынь… там дисциплина строгая очень.

Единственно, мне на войне не понравилось.

…А в Иране. Восемьдесят седьмой год, исламская революция. Нас на помощь закинули несколько групп. Спецгруппы. Дают задание: надо занять такой-то участок…

…Конечно, готовили, как же. Замучили тренировками, там же «школа для дураков», во — придурки… Дом стоит деревянный — и как бы там диверсанты засели, их надо взять. Окружили, легли… А там один такой малый, немножко со сдвигом… Лежим, уже все наизготовку, а он подходит сзади, мне: «Бр-рось автомат!» А у меня же реакция, я на спину перекинулся, шлёп! — и ему как раз это… пониже пояса… Жалко человека, ампутировали…