Дивеево. Русская земля обетованная - Леонид Бежин

– Ах, умоляю, не надо этих подробностей! – Графиня отвернулась, стараясь, чтобы невольная брезгливость не исказила прежнее выражение сочувствия и сострадания на ее лице. – Ну, и что же? Найдены или не найдены, в конце концов?

Нападение на Серафима Саровского

– Виновные – нет, но есть подозреваемые. Собственно, на них показали сами мужики, почитатели этого монаха, если их можно так назвать.

– Кто же это? Кто эти подозреваемые?

Граф неопределенно развел руками – не потому что чего-то не знал, а потому что сомневался, что его ответ ее обрадует.

– Ну, что ты молчишь!

– Оказывается, это наши, – сказал он, выдергивая из кольца салфетку и заправляя за воротник с таким досадливым видом, словно ему больше хотелось от досады ее скомкать и бросить, но мешало присутствие за столом жены, чью чувствительность к подобным жестам все же следовало пощадить, тем более с утра, когда еще не подан кофе.

– Как? Неужели? – слабо вскрикнула она.

– Да, наши из деревни Кременок. Ладно бы чужие, пришлые, какие-нибудь разбойники, злодеи, лихие люди, а то обычные мужики. Ну, выпили, конечно… И все равно непостижимо.

– Кременок – это не наша деревня. Помнится, мы ее продали.

– Увы, еще не успели. Не сбыли с рук, так сказать. Словом, неприятная история. Я сам услышал об этом совсем недавно, вчера и несколько ночей не мог заснуть. Только закрою глаза – всплывает эта картина. Одинокий монах в лесу, праведник, взваливает на спину вязанку хвороста, а тут с трех сторон эти… – От охватившей его нервной дрожи граф почувствовал желание приложить руки к изразцам печки, но оказалось, что она не в той стороне, куда он машинально протягивал руки. – Я не хотел тебя с утра посвящать во все это, но ты сама…

– Сколько их было? Трое?

– Ну да, трое. Кажется, как их там… Фролка, Семка и Николка. Впрочем, имен точно не помню… – Он так же машинально протянул руки в другую сторону.

– Боже мой, трое на одного бедного, смиренного монаха. Что они у него искали?

– Деньги, сокровища, разумеется! Замурованные под полом клады! Решили обогатиться. Жажда обогащения, так сказать, подтолкнула. Это по-нашему. Промышленный интерес.

– Откуда у монаха деньги? Как им в голову-то могло взбрести?!.. Какая дикость! Русская дикость! – Ее глаза наполнились слезами, и графиня замолкла, стискивая в остром кулачке платок.

Граф же, напротив, ударился в рассуждения:

– И раньше бывало: икону украдут и пропьют, но чтобы с топором на святого… Это знамение! Грядет апокалипсис! Скоро жабы из воды полезут!..

– Не пугай меня так. – Она отшатнулась. – Что за настроение у тебя с утра! Если вина этих троих подтвердится, их надо судить. Заковать их в цепи. Отправить в рудники.

– Все так считают, но только сам Серафим против какого-либо наказания.

– Серафим? Этот бедный монах?

– Да, он их простил. Более того, пригрозил, что покинет монастырь, если с их головы хотя бы волос… Мне передали письмо, где он пишет об этом. Словом, христианское всепрощение. Возлюби врага своего, как говорится…

– Какое великодушие! Вот что значит жить по Евангелию! Что тут возразишь! – Графиня явно жалела о том, что готовое вырваться возражение оказалось ненужным. – Но надо хоть что-то для него сделать, этого Серафима, вызвать хороших докторов, заплатить им…

– Доктора у него были. Из Арзамаса. Но он отказался лечиться. Представь себе, наотрез отказался.

– Почему же?

– Потому что истинный монах уповает на высшее врачевство. – Граф откинулся на спинку стула, вытянул перед собой ноги и направил взгляд куда-то под потолок. – Нам этого не понять, наверное.

Он зевнул и прикрыл ладонью рот так, словно собственная непонятливость не вызывала в нем особого сожаления.

– Ну, тогда послать ему что-нибудь от нас в подарок. Раз это наши мужики, мы тоже… если не виноваты, то как-то причастны. Во всяком случае, отвечаем за них перед Богом.

– Он не всякий подарок примет. И не от всех. – Граф встал, обошел жену сзади и оперся о спинку ее стула.

– Что ж, мы недостойны? – Она беспомощно обернулась к нему.

– Может быть, может быть. Разве что икону послать или лампадного масла… – Граф оценивающе посматривал на жену, стараясь, чтобы подарок прежде всего удовлетворил ее, а уж потом того, кому он предназначен.

– Непременно послать. Непременно! – воодушевилась графиня. – И попросить, чтобы о нас молился.

– Ну, уж это, конечно… Попросим, с легкостью пообещал он, разрешая себе в этот момент думать о чем угодно, но только не об этом своем обещании.

Глава семнадцатая. Звероловная добыча

Во всех искушениях и нападениях на о. Серафима дьявол имел целью удалить его из пустыни. Однако же все усилия врага остались безуспешны: он был побежден, отступил со стыдом от своего победителя, но в покое его не оставил. Изыскивая новые меры к удалению старца из пустыни, злой дух начал воевать против него чрез злых людей. 12 сентября 1804 г. подошли к старцу три неизвестные ему человека, одетые по-крестьянски…». Так пишет о нападении на отца Серафима уже хорошо нам знакомый автор «Летописи» Серафим Чичагов. Обратим внимание: он даже не называет нападавших крестьянами, а – неизвестными, одетыми по-крестьянски. Разница для нас немаловажная. Собственно, они, неизвестные, и есть те самые злые люди, о которых сказано фразой ранее, а раз они к тому же вырядившиеся, переодетые, скрывшие свой истинный облик, то это сразу настраивает на криминальный лад и не оставляет сомнения в их пагубных намерениях: конечно, это преступники, воры и грабители.

Серафиму Чичагову явно хочется видеть в нападавших грабителей, и это легко понять, ведь иначе ему, человеку XIX века, трудно объяснить ту звериную жестокость, с которой они набросились на отца Серафима. Ну, потребовали бы денег, пригрозили бы, пнули ногой, ткнули жилистым кулаком в грудь – с этим еще можно смириться, но проломить топором затылок, избить до полусмерти, волоком дотащить до кельи, связать веревками и бросить в сенях, «как звероловную добычу», по выражению Серафима Чичагова, – это кажется чем-то диким, чудовищным, попросту не умещается в сознании. «Вид его был ужасен! Волосы на бороде и голове были смочены кровью, смяты, спутаны, покрыты пылью и сором; лицо и руки избиты; вышиблено несколько зубов; уши и уста запеклись кровью; одежды измятые, окровавленные, засохли и по местам пристали к ранам». Таким предстал отец Серафим перед монахами, когда он на следующий день, превозмогая неимоверные страдания, пошатываясь, опираясь о стволы сосен, все-таки добрел до монастыря: Серафим Чичагов, конечно, использовал в «Летописи» их рассказы. Вызванные настоятелем Исайей из Арзамаса врачи засвидетельствовали, что голова у отца Серафима проломлена, ребра перебиты, грудь оттоптана, все тело покрыто смертельными ранами. «Удивлялись они, как это старец мог остаться в живых после таких побоев». Да, мы словно бы слышим приглушенные голоса врачей, склонившихся над больным: «Как это!.. После таких страшных побоев… Удивительно, господа! Поистине удивительно! В медицине такие случаи весьма редки! Почти не встречаются, выглядят как чудо!»

Однако вернемся к началу наших рассуждений. Итак, одетые по-крестьянски неизвестные… Но буквально через строчку автор «Летописи» все же называет их просто крестьянами: «Крестьяне, нагло приступив к нему, требовали денег, говоря, что «к тебе ходят мирские люди и деньги носят». Часть этой фразы – о мирских ходоках за деньгами заимствована из монастырских архивных свидетельств, поэтому Серафим Чичагов ее и закавычил, но кое-что он добавил от себя: нагло приступив к нему. Это словечко – нагло – несколько нарушает общий тон повествования, чего, на наш взгляд, нельзя не заметить. К тебе ходят и деньги носят – да, это могло быть сказано нападавшими крестьянами. А вот нагло… так способны были приступить к отцу Серафиму лишь… неизвестные, одетые по-крестьянски. Иными словами, летописец намеренно утрирует, сгущает краски, иначе, с его точки зрения, нарушается логика повествования, все противоречит здравому смыслу, выглядит натянутым и неправдоподобным.

Преподобный Серафим кормит медведя

А между тем беремся утверждать, что на отца Серафима напали не переодетые неизвестные, а самые обычные крестьяне: нам, людям XXI века, это совершенно ясно. Ясно после того, как именно такие крестьяне грабили и жгли усадьбы, подобные той, что принадлежала графам Татищевым, шли на службу к большевикам, расстреливали контру по оврагам, оскверняли храмы, где крестили когда-то собственных детей, за волосы выволакивали из них, душили епитрахилью священников. Да, именно такие – ничего злодейского в их облике не было: лапти, порты и рубаха. И лица открытые, и волосы русые, и в глазах – синева. Ну, еще прикололи к груди красные банты и закинули за плечо винтовку, а так – ничего злодейского. Чего ж удивляться, что их предки из села Кременок некогда проломили затылок монаху, отшельнику, обитателю лесной избушки! Во всяком случае, так рассуждаем мы, – рассуждаем на основе исторического опыта двух революций, гражданской войны, красного террора, репрессий и лагерей. Но человеку XIX века такие рассуждения в диковинку, он ни о чем подобном и не слышал, даже не предполагал, что подобное может произойти (и в страшном сне не приснилось бы). Поэтому он, наивный и неискушенный, нуждается в неких подстановках, связующих звеньях: не крестьяне, а неизвестные, одетые по-крестьянски. Так спокойнее. Привычнее.