Люди в голом - Андрей Аствацатуров

Представители следующего поколения, сын и две дочери, когда был жив их отец, учились в Москве, а потом переехали в Ленинград, где, как им казалось, окружающая обстановка больше располагала человека к свободному самовыражению, нежели в суетной насквозь партийной столице. После сложных комбинаций с привлечением нескольких квартирных маклеров отец Арчи с женой и сыном поселился в двухкомнатной квартире. А другая ленинградская квартира деда осталась двум дочерям. Легко вмещавшая их разраставшуюся семью — появлялись и исчезали мужья, рождались дети, подселялись какие-то дальние родственники, — она постепенно стала превращаться в неофициальный — слово, опасное по тем временам, — литературно-художественный салон.

Мои родители часто туда заходили и брали меня с собой. Помню длинный коридор, тускло освещенный свисающей с потолка лампочкой без абажура, паркетный пол, весь в маслянистых пятнах, разбросанные повсюду детские игрушки, старый велосипед, прислоненный к стене, громоздкие шкафы с книгами, много комнат и огромный диван, на котором мы с Арчи и его двоюродной сестрой устраивались играть в детский конструктор.

В этот дом, как я потом узнал, приглашали далеко не всех, хотя у многих создавалось обратное впечатление. Предпочтение отдавалось личностям творческим, непризнанным поэтам и художникам. Эти творческие личности — неопрятные дяди и тети — бродили по квартире со стаканами в руках, громко разговаривали и смеялись. Здесь поощрялось инакомыслие, и в качестве его красноречивого свидетельства в комнатах были развешаны по углам небольшие иконы. Все советское и официальное высмеивалось, и даже научные заслуги деда Арчи иронически назывались «достижениями нашего орденоносного папаши». Иногда среди гостей появлялся диссидент, и тогда начинались бесконечные разговоры о преследованиях цензуры, о кровожадности партийных работников, о злодействах бюрократов из официальных художественных организаций.

Мне очень нравилось приходить туда, когда я был маленьким, и даже потом, когда я стал постарше. Едва ты переступал порог, возникало ощущение, что ты попал в другой мир, не имеющий отношения к скучной повседневной жизни, особенно школьной. Тебя радостно обнимали, сажали за стол, наливали вина, несмотря на мамины вялые протесты, а потом расспрашивали о школе («Как там, — зверинец, как везде, или что-то приличное?»).

Однажды я рассказал за столом про своего учителя физики, который мне несправедливо занижал оценки. Тетя Ира — она в тот день выполняла роль хозяйки — повернулась к моей маме и спросила:

— Вера! Этот физик, наверное, антисемит и поэтому Андрюшу так ненавидит?

Моя мама в ответ махнула рукой:

— Да этот физик сам еврей.

— Что ты говоришь! — всплеснула руками тетя Ира. — Друзья! — тут она постучала ножом по бокалу. — Минуточку! Вы можете себе представить?! Какой-то сумасшедший еврей-физик травит нашего Андрюшу!

— Безобразие! — загудели гости. — Какой мерзавец!

— Верочка! Вы этого так не оставляйте! Напишите жалобу в РОНО.

— Только в совке такое бывает!

— Ну что вы! Вот у меня племенник в Израиле — так то же самое…

— Не может быть! В Израиле?

— Да, представьте себе!

— Вера! Переведите ребенка в другую школу!

— Да что вы советуете! Там детей учат такие же мерзавцы!

Меня хлопают по плечу. Подбадривают. Я чувствую, что оказался среди друзей и злой учитель физики мне теперь совершенно не страшен.

Эти взрослые были своими в доску. Они говорили то, что думали, могли рассказать при тебе неприличный анекдот. Как-то раз одна дама назвала Брежнева «старым пердуном».

— Тише! — испуганно зашептала моя мама. — При ребенке не стоит. Андрюша! Выйди, посмотри, не вскипел ли чайник.

— Как это «НЕ СТÓИТ»?!! — загремел длинноволосый бородатый детина в грубом свитере. — Зачем эта постоянная ложь? Должен ребенок, в конце концов, знать правду, или нет?!

— Знаете, — стала успокаивать бородатого моя мама, — еще сболтнет лишнее, где не надо…

— Сболтнет? И что? — не уступал детина. — Вот мой сын… У них недавно в классе учительница спросила: «Дети, а вы знаете, кто такой Ленин?» Так он встал и сказал: «Папа говорит, Ленин — немецкий шпион». Представляете?! — Бородатый громко расхохотался. — Учительница ему: «Родителей в школу!» Ну, я, значит, прихожу…

— Сейчас, — перебила его моя мама. — Андрюша! Тебе сказали, иди в другую комнату!

Окончания этой истории я так и не узнал, а спросить у мамы не решился.

Мама любила этот дом, эти шумные вечера, но иногда в ее разговорах с отцом я улавливал нотки едва заметного раздражения. «Они нигде не работают», — повторяла мама. Ей, которой хотелось работать и которой работать не давали по причине пятого пункта, ей, бедняжке, этого было не понять. А в семействе Арчи действительно работать было не принято. Работать и учиться. Это считалось дурным советским тоном.

— Ну чему, скажите на милость, в наших советских вузах могут научить? — говорила тетя Ира. — Там же работают одни бездари и дураки! Лично я, — тут она похлопывала себя ладонью по груди, — никогда на лекции не ходила.

Ее сестра и брат, отец Арчи, видимо, разделяли эту позицию. Они учились в Москве, каждый около десяти лет, переходя из одного вуза в другой, то с дневного отделения на вечернее, то с вечернего на заочное, то обратно на дневное. Переехав в Ленинград, они подолгу нигде не работали и занимались своими делами — «творчеством», как они это называли: пытались сочинять стихи или писать маслом — я точно не помню. Проблем с поиском средств к существованию у них не возникало: они постепенно распродавали картины и антиквариат, приобретенные дедом. Деньги приносила им и дача в Гурзуфе: летом часть комнат они сдавали своим знакомым.

Отец Арчи, кажется, по образованию был то ли филологом, то ли историком. Он как-то очень размыто объяснял моим родителям, где он учился, — они ничего не смогли толком понять, а приставать с расспросами сочли неуместным. Переехав в Ленинград, он женился, но вскоре развелся и остался с сыном в двухкомнатной квартире. Жена через год после их развода эмигрировала вместе со своим вторым мужем в Австрию. Папа Арчи принялся искать работу, но подходящей так и не смог найти. Он упрямо выдвигал требование, с которым ни одно руководство, даже самое по тем временам либеральное, не соглашалось. Никто не хотел отпускать его в отпуск с середины мая до начала октября, как он просил.

— Я решил пойти на принцип, — говорил он знакомым. — Мы с Арчи должны быть в Гурзуфе самое позднее двадцатого мая. Что бы ни случилось: война, наводнение, отставка членов Политбюро — нас это не касается! Я еду в Гурзуф с Арчи, сижу там все лето до конца сентября и в городе торчать не собираюсь!

В конце концов, друзья устроили его на фиктивную должность. Иначе грозили неприятности: советская власть не поощряла тунеядства. И много лет по трудовой книжке он числился секретарем какого-то академика даже после того, как тот умер.

Таврида. Дух эллинов

В детстве Арчи проводил в Крыму все лето и часть осени. Мы с мамой даже несколько раз снимали у них в Гурзуфе комнату. Она была крохотной и стоила дорого, но зато нам разрешали готовить и можно было избежать зависимости от точек местного общепита.

Именно тогда во мне родилось стойкое отвращение к крымским городам, крымским ресторанам, крымским туалетам, к отдыхающим в Крыму людям и к Черному морю, морщинистому незамерзающему «Понту», кишащему склизкими медузами. Отвращение, которое с годами не проходило, а, наоборот, делалось все сильнее. Впервые оказавшись в Крыму, еще подростком, я поразился различию между тамошними городами и Ленинградом. Нет, меня поразила не разница в размерах — такие мелочи в юном возрасте не замечаешь. Я удивился совсем другому.

Крымские городки, как и Ленинград, были расположены у моря. Но Ленинград возвышался над морем, над грязной, мутной лужей залива. Мне казалось, он стоял, обозревая окрестности, как мужчина, как хозяин, как страж, бдительно мигая по ночам огнями. Он стоял. А эти лежали, развалясь, как продажные девки, лениво и равнодушно зевающие в ожидании клиентов.

Поезд «Москва — Феодосия» приезжает прямо на пляж, выбрасывая новую партию клиентов-отдыхающих, готовых поменять здесь свои деньги на порцию радиоактивного солнца. А на пляже не протолкнуться! Повсюду — тела отдыхающих, красные, разваренные, мокрые, ворочающиеся, как жирные тюлени, чтобы лучше прожариться всеми телесами.

Кто-то из вас, дорогие читатели, возможно, помнит крымский общепит 1970-х годов и крымские туалеты. Что касается общепита, то в памяти возникает огромная летняя столовая в поселке «Планерское», которая называлась «Левада». Отдыхающие переименовали ее в «Блеваду», но регулярно посещали. Деваться было некуда. «Блевада» долгое время оставалась чуть ли не единственным пунктом общественного питания на весь курортный поселок.