Застеколье (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

Я открыл глаза и посмотрел на своих врагов, пытаясь увидеть их взгляды. Удалось поймать лишь один и… тут я понял, что же такое на самом деле «волна ненависти», о которой так часто пишут, превратив эту фразу в заезженный штамп. Эта волна была не просто сгустком эмоций – она была материальна. Казалось, тот карлик, чей взгляд я невольно уловил, стал ретранслятором общей ненависти и злобы, направленной на меня от остальных. А сквозь микрочастицы ненависти, исходивших от цвергов, мне удалось уловить … самого себя: вот я стою, размахивая пылающим факелом, поджигаю ограду, через которую пытаются перевалить добрый десяток цвергов; а теперь я машу кистенем, разбивая головы находящимся рядом карликов. Что же тогда получается? Либо среди тех, кто захватил меня в плен, были те, кто атаковал нас в Белкиной крепости, либо у цвергов коллективное сознание. А что, вполне возможно. Если они общаются между собой на телепатическом или эмоциональном уровне, то такое возможно. Не зря же, когда дед Аггей «допрашивал» пленных, он «высасывал» из них информацию. Что, если старик умеет считывать эмоции? Мне бы, дураку, не стоило так скоро отпускать старого колдуна в лес, а подробно поговорить с ним, поучиться. Надо было. Но, что уж теперь жалеть? Да и не факт, что дед смог бы меня научить общению с этими тварями.

Насколько позволяло освещение (а оно, надо сказать, почти ничего не позволяло – только сверху, через дыры в своде пещеры проникали лучи света) попытался осмотреться. Сверху – влажный и грязный камень, слева – черная вода. Не иначе – подземная река, питающая исчезающие озера. И карлики, пахнущие чужеродными запахами и ненавистью.

Долго мне рассматривать не дали. Сзади ударили под коленки, пригнули к холодным камням, скрутили и потащили, словно мешок с картошкой.

Было опасение, что меня раскачают и кинут в подземную реку, но они сосредоточенно тащили и тащили, не проронив ни звука. Ах, да, какие тут звуки, если они не разговаривают…

Меня подтащили к гранитной стене, отвалил в сторону камень, прикрывавший вход (возились вчетвером) и закинули в черный зев пещеры. Слава богу, лететь было невысоко, но все равно, я чувствительно приложился копчиком к каменному полу. Немного очухавшись, начал производить «инвентаризацию» личного имущества. Это не заняло много времени, потому что из всех вещей у меня было лишь вязаные рейтузы и свитер, а на ногах теплые носки. Вру – две пары носок! Поначалу, мне не нравилась идея напяливать под водолазный костюм уже кем–то ношеный «поддоспешник». Казалось – он весь пропах чужим потом. Но покапризничав (даже пытался проветрить барахло), все–таки надел. А куда деваться? Купить в Белозерске свитер еще возможно, но мужские рейтузы – вряд ли, а напяливать резиновую рубаху и прочее снаряжение на «цивильную» одежду глупо. Утешился, что нательное белье – рубаха и кальсоны, были хоть и ношеными, но чистыми. Сейчас я был рад, что на мне оказались теплые вещи, потому что в пещере, куда меня кинули, было не слишком жарко. Но и не холодно. Кроме одежды ничегошеньки – ни сотового телефона, ни зажигалки, ни часов. Да и было бы странно, если бы я взял с собой под воду какое–нибудь барахло.

Постепенно, глаза начали привыкать к сумраку, да и сквозь щели у входа пробивались слабые лучики света. Я стал осматривать свою темницу. Довольно длинная, с низким потолком, так что распрямиться во весь рост не удалось. По противоположной стене бежал ручеек, уходя в небольшую расщелину – водопровод и канализация в одном флаконе или, говоря языком современных вузов «водоснабжение и водоотведение». А прямо посередине свалена груда каких–то тряпок. Тряпки меня порадовали. Хотя и был чрезвычайно брезгливым человеком, но если станет холодно, плюнешь и станешь укутываться, не задумываясь ни о вшах, ни о блохах, ни об обычной грязи.

Кое–какой опыт сидения в узилищах у меня уже был. В первый раз, когда вернулся из Застеколья и попал в цепкие лапки своих коллег, потом, когда меня пытались похитить (кто именно, Унгерн мне до сих пор не сказал, а сам я так и не поинтересовался), но тамошние условия были гораздо лучше. Я уже не говорю про внутреннюю тюрьму ФСБ, где меня держали в камере, больше походившую на скромный гостиничный номер, но даже то место, куда меня запихнули подручные той самой красавицы (которой я так неаккуратно приложился лбом), была гораздо цивилизованней. И потолки высокие и электрический свет. Но узникам выбирать не приходится. И все в этом мире относительно. Правозащитники ахают и вздыхают, что убийцам в Норвегии приходится довольствоваться камерами, где в ванной нет гидромассажера, а наши молодые семьи, живущие в комнатенках, завидуют арестантам. Подозреваю, что узник, сидевший в каком–нибудь зиндане, позавидовал бы тому, что у меня есть возможность пройтись от одной стены до другой.

Неожиданно тряпки зашевелились. Инстинктивно, я отпрянул, ожидая какой–нибудь пакости, но оттуда показалась человеческая голова.

Я сначала не понял – кто это, мужчина или женщина? Но приглядевшись, рассмотрел две длинные тугие косы, чуть раскосые глаза, жесткую прорисовку скул. Точно, женщина. Из–за сумрака сложно было сказать – сколько ей лет. Чувствовалось, что не юница, но сравным успехом ей могло быть и двадцать пять и семьдесят девять. Женщина что–то сказала, но звуки, которые она произносила, были абсолютно незнакомы. Не скажу, что я знаток языков (кажется, я про это упоминал?), но романские отличу от германских, а тюркские – от балтийских. Был бы это китайский или вьетнамский – тоже бы понял. Разумеется, понять, о чём говорят – тут уж я пас, но вот носителя определил бы. В свое время в мой город приехало много китайцев и вьетнамцев, чтобы по заданию своих компартий поработать на нашем металлургическом комбинате, на благо социализма, плавно перерастающего в коммунизм. Социализм рухнул, а китайцы с вьетнамцами остались и, теперь никакая сила не могла их выдворить с наших рынков.Нет, не Китай и не Вьетнам, не Корея и не Япония.

Все языки мира я знать не мог. Но так или иначе, но общался с людьми, смотрел телевизор, а с особым удовольствием – передачи об экзотических странах. Трудно найти язык, непохожий ни на какие другие. А тут… в звуках была какая–то чужеродность. Может быть, Восточная Сибирь? Какая–нибудь алеутка или камчадалка? Но если она из России, то должна хоть немножечко говорить по–русски. Даже герои анекдотов – чукчи, говорят по–русски не в пример лучше, чем мы по–чукотски. Не уверен даже, что кто–то из русских, живущих в тех краях, вообще говорят на языке аборигенов.

– Здравствуйте, – вежливо поздоровался я. Подумав, что такое обращение может быть непонятным, продублировал: – Желаю вам здравствовать.

Женщина часто–часто закивала – стало быть, поняла, что я с ней здороваюсь и принялась выбираться из тряпок. Когда она встала, то почти уперлась головой в потолок. Значит, рост у нее меньше, чем у меня, но больше, чем у цвергов. Из одежды на ней была просторная рубаха, доходившая почти до пят. Не сразу, но удалось рассмотреть, что рубаха из кожи, расшитой цветными шнурами, сплетенными в странном орнаменте, а мое мнение о том, что незнакомка –«представитель народов Крайнего Севера», только усилилось. Хотя… А если она какая–нибудь индианка, или эскимоска? Раса одна и та же (хотя не все этнографы с этим согласны), одежда, вроде бы, тоже. Может еще быть и южноамериканка. Вроде, ацтеки тоже относились к монголоидной расе.

Неизвестная сестра по несчастью (ну, а кем еще могла быть женщина, запертая в каменной коробке?) продолжала о чем–то говорить, показывая на стены, на пол, на валявшиеся тряпки, на себя и на меня.

– Олег, – ткнул я себя кулаком в грудь, а потом проговорил по буквам: – О–Л–Е–Г.

– О́лег! – радостно подхватила женщина, сделав ударение на первый слог. Но от этого мое имя как–то заиграло, сделавшись чуть–чуть иностранным.

Постучав кулачком себя, незнакомка представилась.

– Айсена, – повторил я, прислушиваясь к звучанию чужого имени.

Женщина покачала головой.