Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова

ко лбу и щекам волосами. Осветила она и его спутника, вернее, спутницу, и Елизавета с изумлением узнала свою новую фрейлину.

Анна пошла было в сторону перехода на дамскую половину, но остановилась и обернулась к казаку.

— Ты ведь не расскажешь никому? — Голос её дрогнул.

Тот покачал головой.

— Конечно нет. Не бойся.

Анна нервно передёрнула плечами, тяжело висевший плащ, с которого капала вода, на миг распахнулся, и Елизавете, подглядывающей из своего закутка, показалось, что он наброшен на голое тело, так плотно облепила фигуру исподняя сорочка.

— Всё одно не утаить. Горничная доложит Михайле, что моя одежда вся мокрая и рубаха в земле.

— Скажешь, ночью во двор выходила и в лужу упала. Никто ничего не вызнает, не тревожься. Был такой сильный дождь, нас не могли увидеть.

— Я… — Анна запнулась. — Я буду помнить всё, что случилось и то, что ты мне сказал… Спасибо тебе, Алёша.

Почему-то вместо того чтобы выйти, Елизавета, затаившись, внимательно наблюдала за ними из своего убежища, напряжённо вслушивалась в едва различимые голоса. Она увидела, как Анна вдруг привстала на цыпочки, быстро поцеловала Розума в щёку и убежала на женскую половину.

— Птаха, — негромко проговорил тот вслед.

В его мягком голосе Елизавете почудилась улыбка, и что-то неприятно сжалось внутри, словно сердце тронула холодная рука.

* * *

— Мне нужен человек, который сможет написать письмо на русском языке, — проговорил Матеуш, дождавшись, когда служанка, всё та же Акулина, расставит на столе приборы и, разлив кофий, выйдет.

— Письмо? — Маньян удивился.

— Причём человек этот должен быть надёжным и неболтливым.

— Даже так? — Француз усмехнулся. — Это сложнее. Впрочем, пожалуй, я сам смог бы вам помочь, если, конечно, вы соблаговолите ввести меня в курс дела.

Матеушу почудилась в его тоне насмешка, однако, сколько он ни вглядывался в лицо поверенного, на нём светилось только почтительное внимание.

— Разумеется, сударь. — Он постарался, чтобы голос звучал мягче и приветливее. — Я хочу написать принцессе Елизавете письмо от имени того гвардейца, что сослали из-за неё недавно. Как его звали?

— Шубина? — изумился Маньян. — Сие будет непросто, и тут я, к сожалению, вам ничем не помогу. Ведь принцесса знает почерк Шубина. Тут потребуется человек, который умеет копировать чужую руку. Впрочем, такой умелец у меня на примете есть, но вот будет ли он молчать? А ещё надобен образец письма, чтобы было с чего копировать…

— Нет-нет. — Матеуш нетерпеливо махнул рукой и чуть не опрокинул кофейник. Сам прибор ему удалось подхватить, лишь маленькая лужица разлилась по крахмальной скатерти, но серебряная крышка с мелодичным звоном покатилась по полу. — Другого. Того, что должен был отослать письмо в Ревель.

— Кирилла Берсенева? — ещё больше поразился Маньян. — Но зачем?

— Я объясню. — Матеуш снисходительно улыбнулся его недоумению. — Так вы поможете мне?

Маньян пару секунд молчал, пытливо глядя на собеседника, а потом почтительно наклонил голову:

— Разумеется, месье. Сделаю всё, что смогу.

Глава 9

в которой Елизавета целуется, Алёшка пьёт, а Прасковья идёт в баню

Прохладные изразцы сквозь тонкую ткань холодили спину. Данила прижимал её к печи в передних сенях возле входа в трапезную. Губы его были умелыми и нежными, и целоваться оказалось приятно. Елизавета слышала, как бухает под кафтаном сердце, ощущала на своей талии крепкие руки, отвечала на поцелуй, но не чувствовала ничего. Ей было приятно, но и только. Ни дрожи в коленях, ни набата крови в ушах. В глазах не темнело, и трепет не охватывал тело. Ничего. Если бы это был её Алёша, она бы уже изнывала от желания и страсти, а сейчас ничего.

Данила между тем перешёл к более решительным действиям — оторвался от губ и припал к обнажённой шее, медленно, вершок за вершком спускаясь к низко открытой груди. Права Мавра — и впрямь умелый. Вон как старается. Елизавета закрыла глаза, попытавшись представить милое Алёшино лицо, задорную улыбку, тёмный, напоённый страстью взгляд — не получилось. Образ любимого послушно встал перед глазами, но заставить себя поверить, что это он ласкает её сейчас, Елизавета не смогла.

Зато накатили стыд и чувство вины. Настроение, и без того нерадостное, вмиг испортилось окончательно. С настроением этим нынче вообще была беда. Со вчерашнего вечера, когда она увидела казака-певчего и свою новую фрейлину, возвращавшихся с любовного свидания, ей только и хотелось, что разбить что-нибудь, расплакаться и надавать кому-нибудь оплеух. И когда после ужина её нагнал в сенях Данила и принялся жарко шептать какие-то глупые нежности, Елизавета вдруг, сама не поняв, как так вышло, очутилась в объятиях своего камер-фурьера. Порыв был мгновенным, и через минуту она уже пожалела о том, что позволила ему лишнее. И теперь судорожно размышляла, как выйти из положения, не обидев при этом Данилу.

Внезапно показалось, что её резко и сильно толкнули в грудь. Распахнув глаза, она задохнулась — шагах в пяти на верхней ступеньке лестницы стоял бывший певчий, нынешний гофмейстер её двора, Алексей Розум. Он глядел прямо в глаза, и от этого взгляда вмиг пересохло во рту, сердце съёжилось и заскакало испуганным зайцем, чувствующим над головой зубастую пасть борзой. Она вдохнула, а выдохнуть уже не смогла, так стиснула грудь невидимая ледяная рука. Несколько секунд, что они глядели друг на друга, показались вечностью. В ней сияло солнце, мчались куда-то вольные кони — гривы полоскались по ветру; в ней были капли тёплого летнего дождя, упавшего на лицо, запах грозы и разнотравья, и треск костра, и пение цикад, и отблески пламени в глубине тёмных больших глаз, тёплых, как малороссийское солнце, и её собственное отражение в них…

Развернувшись, Розум бросился вниз по лестнице. А Елизавете показалось, что с широкой, как счастье, воли её швырнули в тёмный холодный склеп. Она оттолкнула Данилу и ринулась в сторону своих покоев.

* * *

В детстве, когда с сестрицей Настасьей они слушали нянькины сказки, Прасковья как-то не задумывалась, что же есть «любовь». В сказках, собственно, и понятия такого не было. Все они заканчивались одинаково — Иван-царевич или Бова-королевич спасал боярышню-красу от неминуемой смерти, привозил к царю-батюшке, падал тому в ноги, получал благословение и тут же играли свадьбу — пир на весь мир, где по усам течёт, а в рот не попадает. Став постарше, она слышала, как шушукаются сенные девки — кто с кем гулял да кто кому люб. Но что именно подразумевало слово «люб» никто ей, конечно, не объяснял.

Строго говоря, о любви Прасковья узнала, лишь попав ко двору Елизаветы. В первую очередь