Николай II (Том I) - А. Сахаров (редактор)

– Мудрой прозорливостью державного основателя, – угодливо вставил жандарм, – отдельный корпус жандармов именно и предназначался утирать слёзы.

В его руках был свёрнутый узлом платок, который он держал с бережностью естествоиспытателя, поймавшего редчайшую бабочку.

– Bravo! – уронил Сашок тоном банкомёта, которому понтёр[232] открывает девятку, и нахохлился. Он давно привык считать себя как бы монополистом на остроумие.

– Delicieux![233] – подхватила и княгиня Lison. – He правда ли? – спросила она вдруг Кислякова.

Либеральный депутат опешил. Его мышиные глазки забегали.

– Evidemment…[234] – растерянно пробормотал он.

– Vous approtivez?[235] – Обрадованная княгиня покровительственно кивнула жандарму: – Jeune homme, je repeterai le mot a mon neveu Столыпин[236], il sera surement ravi[237].

Близкое родство пожилой княгини со всесильным министром было неожиданностью для жандарма. Взгляд его изобразил приниженную преданность дрессированной легавой, приносящей хозяину убитую дичь.

Сашок обратился к Софи:

– Contez-nous done votre mesaventure[238].

– Представьте себе, выходя из вагона, я как-то зацепилась жемчугом и весь рассыпала…

- А вам известно, сколько жемчужин было в нитке? – догадался спросить Сашок. Софи стала припоминать:

– Кажется, сто сорок шесть…

– Все должны быть налицо, я сам их подбирал, – заверил жандарм.

Княгиня заволновалась:

– Надо скорее пересчитать.

– Только не здесь, ваше сиятельство, – посоветовал жандарм, подозрительно оглядываясь, и предложил открыть царские комнаты.

Там оказалось сыро, неуютно и пахло затхлым.

– Точно в могиле! – сказала Софи, зябко кутаясь в меха.

Жандарм распорядился затопить камин. Княгиня и Сашок, подсев к столу, занялись жемчугом.

Софи отвлеклась другим. По комнате к огню прокрадывался, робко озираясь, двухмесячный пятнистый котёнок. Глаза Софи весело заискрились. Она схватила котёнка на руки и принялась ласкать с той инстинктивной задушевностью, какую испытывает к маленькому животному почти всякая бездетная женщина.

Адашев был в трауре всю прошлую зиму. После свадьбы Софи они как-то ещё ни разу не встречались. В памяти его она осталась прелестным жизнерадостным ребёнком, княжной Луховской.

Вспомнилось её первое появление при дворе. Неопытная фрейлина с очаровательной растерянностью искала, где же пресловутый «вход за кавалергардов».

«Туда должны собираться многие, – взволнованно говорила княжна. – В придворной повестке написано: министры, статс-секретари, чины двора… и ещё какие-то другие особы: их называют, кажется, «обоего пола»… «Дикарка! – оправдывал её потом в яхт-клубе, смеясь, отец, общительный весельчак князь Луховской. – Выросла без матери в деревенской глуши, кроме бабушек и мамушек, людей не видела.»

Адашев выжидательно приглядывался: а теперь она жена Серёжи Репенина?..

Софи его словно не замечала. После беспрестанной быстрой смены ярких заграничных впечатлений тишина, камин, тёплый мурлыкающий живой комочек на коленях погружали её в приятное полузабытьё. Софи испытывала сейчас то же, что школьник, кончивший экзамены, какую-то непреодолимую, блаженную леность мысли.

Котёнку скоро надоело забавляться пушистыми соболями и звонкими браслетами. Он быстро-быстро засучил лапками, высвободился, спрыгнул на пол и без оглядки, хвост трубой, шмыгнул за дверь.

Софи укоризненно поглядела ему вслед. Эгоизм котёнка ей показался обидным. Она повернулась к флигель-адъютанту.

– Полковник мне сказал, что вы только что расстались с моим мужем. Ну как он?

Софи спросила это голосом без интонаций, словно продолжая думать о другом.

«Только-то?» – мысленно отметил себе Адашев.

– Сто сорок две, графиня. Четырёх не хватает, – объявил Сашок.

Софи подошла к столу и поглядела на свой жемчуг. Это был свадебный подарок мужа. Она молча вздохнула. «Другой бы расстроился…» Но ведь она знает Серёжу. Скажет просто: «Поручи Фаберже[239] подыскать взамен новые».

– Что же это в самом деле, – неодобрительно заметила жандарму княгиня Lison.

Тот смущённо вскочил:

– Я сейчас же побегу туда опять…

Софи повела рукой.

– Не беспокойтесь, дорогой полковник, стоит ли?

На Адашева так и пахнуло от неё хрупкой, беспомощной женственностью.

– Ваше сиятельство, – вбежал выездной Софи, плечистый малый с густыми бакенбардами. – Пожалуйте в вагон; поезд сейчас трогается.

Все поспешили к выходу.

Адашев оказался в одном вагоне с Софи. В её купе захлопотали выездной и горничная. Как всякой холёной женщине, ей понадобилось на ночь сразу множество всевозможных мелочей.

Она осталась в коридоре. Адашев подошёл к ней.

Софи встретила его безразличной улыбкой скучающей путешественницы:

– Посмотрите! Ведь наши вагоны, в сущности, куда просторней и уютней заграничных…

Она оглядывалась с недоверчивым удивлением петербуржца, замечающего вдруг что-то русское как будто лучше иностранного.

Завязался незначащий светский разговор.

– А меня, старуху, молодёжь бросила, – раздался рядом обиженный голос.

Из соседнего купе выглянула княгиня Lison.

– Я думала, вы легли, – сказала Софи.

– Ma duegne est insupportable[240], – пожаловалась княгиня и понизила голос: – Она сослепу всегда часами копошится.

Вздохнув, княгиня показала глазами на невзрачную пожилую женщину, вынимавшую тяжёлое туалетное серебро из громоздкого старомодного несессера.

Затормошённая горничная ворчливо огрызнулась:

– Вы бы хоть на четверть часика куда перешли, ваше сиятельство. А то где же тут разобраться.

– Refugiez-nous chez vous[241], – предложила княгиня Адашеву.

– Mais volontiers[242].

Он открыл дамам своё купе. Княгиня уселась, утомлённо охая, и сразу задремала.

Адашев помог Софи снять соболью шубу. Она была одета с незаметной роскошью и модной новизной. На всех её вещах был явный отпечаток rue de la Paix.

– Нет второго города, как Париж! – невольно вырвалось у флигель-адъютанта.

В глазах Софи заиграли искорки:

– Я, главное, люблю парижскую толпу; все оживлены, торопятся куда-то, смеются… Гуляя по улицам, самой некогда ни задуматься, ни даже опомниться, и как все – наслаждаешься жизнью. Я так понимаю папá: посадил меня вчера в поезд, а сам остался.

Адашев усмехнулся:

– А вы заметили, как самый важный петербургский сановник меняется, попав в Париж? Он и думать начинает проще, и говорит по-человечески.

Софи запнулась на мгновение и неожиданно ответила:

– Мы привыкли, но ведь большинство мужчин у нас не люди, а будто только вешалки для мундиров.

«Серёжа, пожалуй, ей не пара», – промелькнуло в голове Адашева.

Княгиню Lison качнуло, она подняла веки. Её старческую сонливость разом точно рукой сняло.

– Никто на свете не умеет так утончённо ценить женщину, как парижанин, – мечтательно проговорила она. На одутловатом лице заиграла томная улыбка: – Бывало прежде!..

Последовал пространный путаный рассказ.

Как часто свойственно старухам, далёкое прошлое казалось княгине вчерашним днём. Посыпались полузабытые имена: la princesse Mathilde, monsieur de Sagan, le general de Gallifet[243], отзывы и сплетни о давно умерших, точно о живых… Княгиню мало заботило, понимают ли её собеседники и даже слушают ли вообще. Хотелось просто вспомнить вслух счастливую пору своей молодости и успехов.

Софи стало сразу нестерпимо скучно. Она сочувственно взглянула на Адашева, подавляя мучительный зевок. Адашев, наоборот, словно обрадовался. Присутствие любой хорошенькой светской женщины всегда вызывало в нём желание порисоваться, блеснуть, показаться умным и интересным. А среда и люди, о которых говорила княгиня, были хорошо ему знакомы. Париж начала Третьей Республики[244] пестрел для него первыми, неизгладимыми образами детства. Его отец в те годы состоял советником посольства во Франции.

Давая реплику княгине, он стал умело дополнять её рассказ то характерным штрихом, то интересной подробностью. Разволнованной старухе мерещилось порой, что перед ней сверстник. Они, казалось, некогда бывали вместе на охотах в Шантилье; заезжали к Виардо повидать Тургенева[245]; встречали Жюля Фабра, Ренана[246] и старшего из братьев Гонкуров[247]… Софи тоже стала прислушиваться, и внимание её постепенно возрастало. Адашев раскрывал перед ней целый мир, полный блеска, утончённости и пряной, перенасыщенной культуры.

– Как вы всё знаете! – невольно вырвалось у неё. – Слушая вас, за себя стыдно.