Николай II (Том I) - А. Сахаров (редактор)

С Адашевым за целый день не пришлось ни минуты остаться вдвоём. Это избавило от необходимости притворяться или глупо отмалчиваться перед добрым приятелем. Репенин рад был, что судьба послала жандарма с мотором и охотничьими рассказами.

Он молчаливо уткнулся в поднятый воротник николаевской шинели. Спутнику казалось, что он дремлет.

Въехали в чистенький кирпичный городок, Гумбинен. Когда миновали вокзал, Репенин перегнулся вдруг к жандарму, прося задержать ход. Он поднялся во весь рост и стал вглядываться в темноту.

Адашев удивился:

– В чём дело, Серёжа?

Репенин не отозвался сразу. Только усевшись назад рядом с Адашевым, он тихо ответил:

– Это я на случай войны. В первый же день мои гусары будут взрывать вон ту водокачку.

– Ты прямо фанатик! – воскликнул Адашев и громко рассмеялся.

– Ты это о чём? – спросил Репенин.

– Не сердись, Серёжа. Просто вспомнилась любимая поговорка моей старой нянюшки: кто, бишь, о чём, а шелудивый о бане.

Репенин неодобрительно мотнул головой:

– У солдат поверье есть, Алёша: насмешников ни судьба, ни пуля в бою не милует.

В ответ Адашев опять самоуверенно и беззаботно захохотал.

Перед мостом через речку, по которой шёл рубеж между империями, жандарм затормозил и остановился у закрытого шлагбаума. Услышав шум мотора, из сторожки вышли двое солдат. За ними следом унтер-офицер. Он тотчас же узнал жандарма и без всяких формальностей махнул солдатам, чтоб отворили.

За мостом перед ними открылся другой шлагбаум, у которого, в шинелях и папахах, стояли русские пограничники. Машину сразу стало потряхивать.

– Не взыщите – Россия… – усмехнулся жандарм, чуть не наехав в темноте на валявшееся бревно.

– Великодержавные кое-каки! – бросил Адашев угрюмо молчавшему Репенину.

Жандарм подъехал к низенькому выбеленному казённому дому с палисадником. В дырочках сплошных оконных ставень был свет. Из-под ворот с громким лаем выскочило целое семейство фокстерьеров. Собаки закружились, выражая радость дикими прыжками.

Жандарм слез.

– Не откажите, господа, на огонёк, чем Бог послал…

– Вот прилип! – раздражённо прошептал Адашев.

Но делать было нечего. Зайти хотя бы ненадолго принуждала простая вежливость.

На крыльце бросились их раздевать вестовые в холщовых гимнастёрках. Тесная передняя была уже завалена одеждой. Из соседней комнаты доносились оживлённый говор, смех и звон посуды.

За накрытым столом с самоваром, кренделем, фруктами, бутылками и всевозможными закусками сидело человек пятнадцать мужчин и женщин. Хозяин был встречен весёлыми возгласами: «Несут… Несут… Именинник!..» Все шумно встали.

Жандарм самодовольно подвёл спутников к улыбающейся красивой брюнетке в пёстром платье и больших бриллиантовых серьгах:

– Моя хозяйка…

Мужское общество было смешанное: таможенные чиновники, путейцы и окрестные помещики. Среди них выделялись гусарские доломаны трёх однополчан Репенина, ещё засветло вернувшихся из Роминтена.

Дамы, все как на подбор молоденькие и недурные собой, окружали щёголя-инженера с лицом фавна, лениво перебиравшего струны на гитаре, богато разукрашенной перламутром. Рядом, в кабинете с драгоценными серебристо-красноватыми белуджистанскими коврами[208] и старым оружием на стенах, собирались играть в железку[209].

Адашев, с обычной брезгливой учтивостью, обошёл всех и прислонился выжидательно к простенку. Заметив, что он один, хозяйка на него нацелилась.

– Молод, красив, а словно ледышка! – томно растягивая слова, сказала она, взяв задорно Адашева за аксельбант.

Молодая красавица точно вся потянулась к нему и рассмеялась.

Но её влажные, яркие губы, громкий грудной смех, ослепительный оскал и смуглые колышущиеся плечи Адашеву показались вульгарными.

– Скажите, что вас заморозило: петербургский туман или великосветская разочарованность? – вызывающе спросила она, будто нечаянно притронувшись грудью к его рукаву.

– А вы южанка… – по обыкновению, полувопросительно проговорил Адашев.

Хозяйка жизнерадостно выгнулась перед ним, как бы выставляя напоказ красивое тело.

– Разве такая, как я, могла бы родиться, скажем, на вашем ингерманландском[210] болоте?..

«Откуда она? – мысленно прикинул Адашев. – Гречанка?.. черкешенка?.. еврейка?..» Его решительно отталкивал такой избыток крикливой красочности.

Женское чутьё подсказало красавице, что этот – безнадёжен. Она подошла к Репенину и с тем же задором спросила:

– Рюмочку бенедиктина[211], граф… Или, может быть, коньяку?..

– Из таких волшебных ручек всякий напиток – пламя! – по-холостяцки приосанясь, ответил Репенин.

За столом, где шла железка, метал теперь сам хозяин. Играли довольно крупно.

– До чего мне не прёт! – возмутился спортивный полковой адъютант, с досадой щёлкая картой. – Вот уж действительно: кому судьба-индейка… Или как это ты сказал в Роминтене про службу? – обернулся он к ротмистру-финну.

Тот, не играя, сумрачно стоял за его стулом.

– Я сказал: кому служба – мать, а кому – кузькина мать…

– Тысячу двести… – объявил хозяин с безразличной любезностью привычного крупного игрока.

На лицах остальных партнёров отражалось, наоборот, растущее волнение. Дамы и неиграющие мужчины с любопытством обступили банкомёта.

– Отличнейший коньяк, – посоветовал Репенин, подойдя к одиноко стоявшему Адашеву.

Тот насмешливо поморщился:

– Ты помнишь, как старик Драгомиров[212] ответил угощавшему его батарейному командиру: «Ваше шампанское, полковник, овсом пахнет».

Он показал глазами на стол с дорогими винами, зернистой икрой и трюфельной индейкой, на белуджистанские ковры и красавицу в бриллиантах.

– Подумай только, Серёжа: всё это на четыре тысячи в год вместе с квартирными и наградными.

Репенин пожал плечами:

– Все они, брат, таковы…

Он беспечно посасывал толстую сигару и чувствовал себя безгранично благодушным и снисходительным. Не хотелось ни рассуждать, ни спорить.

Жандарм проигрывал как раз большую ставку с неизменно спокойной улыбкой.

– Посмотри, – кивнул на него Репенин. – В своём мышином царстве он прямо – король!

Адашев несколько удивился:

– Ты, Серёжа, такой строгий к самому себе…

– Мы с тобой – особая стать, – с гордой усмешкой перебил Репенин.

Хозяйка игриво поманила его пальчиком.

– Пополам со мной, граф, на счастье!

– Если прикажете.

Репенину она понравилась: всё было в ней так просто и понятно. Он подошёл к карточному столу. Неиграющие гости с интересом окружили их.

Адашев иронически поглядел ему вслед: Серёжа-то, Серёжа… кажется, пристраивается.)

Но стало чуть завидно: недалёкий, в сущности, малый, а вот почему-то сразу умеет, везде – как дома!..

Полчаса спустя Репенину доложили, что лошади поданы. Пришлось прервать оживлённый разговор с пожилым польским помещиком. Поляк, крупный местный землевладелец и коннозаводчик, уговаривал его купить годовичков для скаковой конюшни.

Репенин стал прощаться. Все гурьбой высыпали на крыльцо провожать.

– Чуть не забыл! – спохватился он, отрываясь на минуту от зажигательно смеющейся хозяйки. Ему попался на глаза круглый баумкухен с приколотой к нему карточкой.

Он торопливо передал печенье Адашеву.

– Завези это сам тётушке Ольге Дмитриевне и расскажи ей всё подробно. Она так ценит всякий пустяк.

Его перебили опять на полуслове.

– На дорогу… Посошок… – раздались возгласы. Перед Репениным стояла, сверкая зубами, хозяйка со стопочкой шампанского на подносе.

– Сер-гей Андре-ич… – залился высоким баритоном щёголь-инженер, по-цыгански подёргивая струны.

Остальные подхватили шумным, нестройным хором.

– Серёжа, Серёжа… – с застенчивой фамильярностью выводили дамы.

Репенин благодушно выпил и раскланялся.

– Имею слово графа на обед ко мне во вторник, – напомнил поляк-помещик.

Хозяйка, поднимая на прощанье руку к его губам, со взглядом, полным обещания, тихо проговорила:

– До скорого, надеюсь, граф…

Тёплое прикосновение этой гибкой смуглой женской руки царапнуло его по нервам. Безотчётно он пробормотал:

– Весь к вашим услугам.

– Весь?

Она вопросительно потянулась к нему, вызывающе глядя прямо в глаза, и, откинув назад голову, вся заколыхалась от смеха.

У крыльца, побрякивая чеканным набором и бубенцами, стояла щёгольская тройка. Коренник[213] нетерпеливо бил копытом землю. Пристяжные, шеи кольчиком, косились, раздувая ноздри. На козлах, сидя бочком, рябой курносый троешник[214] в бархатной безрукавке перебирал натянутые вожжи. Его поярковый гречишник[215] лихо был заломлен набекрень; кудри сбоку выбивались ухарским зачёсом.