Курортное приключение - Евгений Дубровин

– До двух, – машинально ответила Антонина Петровна.

– В три часа я вас жду на тропинке, что ведет к церкви. На третьем повороте.

– Но я уже…

– Пусть это вас не смущает. Ничего тут аморального нет. Договоримся считать прогулку терапевтической процедурой.

Холин поднялся и пошел к двери. В дверях он оглянулся. Антонина Петровна сидела вся красная и перекладывала с места на место бумаги.

В коридоре Яна успокаивала очередь:

– Это тяжелый, товарищи, поэтому так и долго. У него инфаркт… Успокойтесь, сейчас всех примет.

Ровно в три часа Холин стоял на третьем повороте тропинки, ведущей к церкви, белой овечкой маячившей высоко над ним. Было почти жарко. Огромные сосны замерли в безмолвии по обе стороны узкой, заасфальтированной дорожки. Асфальт был старый, видно, его давно не обновляли, и из-под него везде проступала красивая ровная брусчатка. По всей видимости, эта брусчатка осталась еще с дореволюционных времен, по ней, наверно, ездили экипажи от дворца к церкви. Похоже, торчащая вверху церквушка была семейной собственностью графа.

Тут и там по лесу были разбросаны валуны разной величины и формы. Один такой огромный валун вылез из леса на тропинку, и тропинка испуганно огибала его громадный живот.

Холин прислонился к валуну. Камень был горячим и пах тонкой пылью, раскаленной пустой сковородкой, засухой в степи… Три бабочки сидели на его макушке, обжигаясь, трепетали яркими крыльями. Бабочки совсем одурели от зноя, ослепли от смуглого сияния камня, опьянели от горячего дыхания валуна – им, наверно, казалось, что пришло лето; они совсем-совсем не боялись Николай Егоровича.

Рядом на сосне скакала белка, безобразничала, сыпала на землю пустые шишки и сухие ветки. Ветра совсем не было. Впереди над асфальтом дымилось марево, казалось, по дорожке сверху льется вода. Не верилось, что на родине еще лежит снег, а может быть, даже бушует метель.

Холин закрыл глаза. Горячая волна затопила его лицо, тяжело легла на лоб, нос, веки, подхватила, понесла…

– Вы спите?

Николай Егорович испуганно встрепенулся. Перед ним стояла совсем еще молодая девушка в красном свитере, модных, расклешенных внизу коричневых кримпленовых брюках, с желтой сумкой через плечо.

Рыжие волосы распущены по плечам. Холин с трудом узнал в ультрасовременной девушке своего лечащего врача.

– Назначили свидание, а сами спите?

– Я думал, что вы не придете.

– Коварный вы человек. Назвали свидание терапевтической процедурой. Разве может врач после этого не прийти? Какова программа? Я свободна до шести часов.

– А в шесть?

– В шесть мы идем в кино.

– Кто это «мы»?

– Наше отделение. Культпоход.

– Вы председатель местного комитета?

– Слушайте, вы страшный человек. Вы все знаете. Я – заместитель. Почему вы все знаете, а?

– Только о тех, кто мне симпатичен. Я могу перевоплощаться – я уже вам говорил. Но только в тех, кто мне симпатичен.

– И все-таки почему вы узнали, что я в месткоме?

– У вас повадки профсоюзного босса. Вы всех хотите поучать. Увидели, что я задремал, – и уже недовольный рык: «Назначили свидание, а сами спите?» Как же! Непорядок. На свидании спать не положено.

Она прислонилась к камню, с Холиным рядом.

– Какой горячий…

– Ага.

– Прямо как огонь…

– Пахнет летом. Хорошо. Все запретное хорошо.

– Разве лето запретное?

– Для меня да. Я еще должен жить во вьюге. А вот украл кусочек лета.

Она подставила лицо солнцу, закрыла глаза. Три бабочки разом улетели, потом прилетели снова. Красный свитер плотно облегал ее грудь. У нее была небольшая красивая грудь.

– Слушайте, – сказал Холин. – Вы ни капли не похожи на врача. Я не воспринимаю вас как врача. Врач должен быть строгий, сухой, пожилой, его надо бояться. А вы какая-то домашняя, уютная. Я вас ни капли не боюсь. Даже если вы вот сейчас окажете: «Сегодня ночью вы умрете», я ничуть не испугаюсь. Чем вы это объясняете, доктор?

– Просто я вам нравлюсь.

– Только этим?

– Наверно…

Три бабочки опять разом вспорхнули, сделали над валуном круг и снова сели на свои места.

– А может быть, тем, что вы особый врач? Естественный врач. Вы смущаетесь, краснеете…

– То, что вы говорите, ужасно.

– Наоборот – прекрасно.

– Если бы вы знали, как я ненавижу себя за это. Я все время борюсь с собой.

– Не надо бороться. Естественность – самое ценное человеческое качество. Не каждому удается его сохранить. Я знал только одного естественного человека. Это был мой товарищ по институту. Он был «раб идеи» – идеи путешествий, мы его прозвали Рабом. Теперь я понимаю, почему он все время рвался в дорогу. Он искал таких же, как он. Он искал естественность.

– И нашел?

– Не знаю. Не обратил внимания. В то время я был эгоистом и никого не замечал, кроме себя.

– И где сейчас этот ваш Раб?

– Мы потеряли друг друга из вида.

– Он завхоз.

– Откуда вы знаете?

– Предполагаю. Такие люди обычно становятся или завхозами, или лесниками.

– Почему?

– У них нет движущей силы. А, к сожалению, движущая сила одна – эгоизм. У кого его больше – тот добивается большего, у кого меньше – тот растворяется в других.

– Но раствориться в других – тоже эгоизм. Это, по-моему, и есть настоящий эгоизм. Но не будем ударяться в философию. Иначе я вам испорчу всю прогулку. Я страшно заводной насчет философии. Лучше я вам расскажу про другого своего знакомого. Он тоже кладоискатель. Но в другом совсем плане, нежели Раб. Он ищет человека в человеке. То есть вскрывает тело и отыскивает душу. Как хирург.

– Это жестоко.

– Очень. Но хирурги тоже жестокие. Этот человек всю жизнь плетет интриги безо всякой для себя выгоды, с одной лишь целью – чтобы человек подорвался на интриге, как на мине, и обнажил свою сущность.

– Вы тоже подорвались?

– Да.

– Потеря невесты – дело его рук?

– Нет. Невеста ушла сама по себе. Она все равно бы ушла. Не сегодня, так завтра, ни к одному, так к другому. Слишком по-разному мы относились к жизни. Он сделал хуже. Этот человек, председатель местного комитета, потребовал, чтобы я уступил свою очередь на квартиру вновь образовавшейся семье: моя невеста, ее муж и появившийся ребенок. Дескать, трое против одного.

– И вы уступили?

– Нет.

– А по-моему, уступили.

– В том-то и дело, что нет.

– Ага. И вас это мучает. Вот еще одна причина инфаркта.

– В вашем голосе слышится радость открывателя.

– Вы подозрительны сверх меры.

Она дотронулась до его плеча.

– А я бы на вашем месте уступила. Не ради них, а ради себя. Я бы тогда спала спокойно.

– А они бы ворочались?

– Возможно. Меня бы это не очень волновало, главное – я бы спала спокойно. И может быть, не было бы инфаркта.

Холин спугнул рукой бабочек.

– Возможно… Но мне хотелось сделать ей больно… Это справедливо… И я имел право…

– А сделали больно себе. Потому что вы не эгоист. Эгоист знает одно золотое правило: не делай людям зла – сам не получишь зла.

– И добра тоже.

– Да. И добра. Эгоист нейтрален, как аргон. Поэтому он всегда прав. А раз прав, то в любом случае он в выигрыше.

– Этот человек… Иван… Он, видно, ожидал именно этого, когда устроил всю историю… А когда получилось не по его, начал нервничать… Даже организовал мне проводы на курорт… Все смотрел, докапывался до моей души… Он будет и потом, когда я приеду…

Антонина Петровна заглянула ему в лицо.

– По-моему, вы начали нервничать. Вот это вам совсем ни к чему. Пойдемте, а то я не успею к шести.

Они пошли по тропинке вверх. Дорожка делала поворот через каждый десяток метров, преодолевая крутой подъем. Она шла легко, пружиня ноги в новеньких чешских кедах, локти слегка прижаты к бокам, узкие плечи плавно движутся в такт шагам. Видно, занимается спортом.

– Вы занимаетесь спортом?

– Не разговаривайте. Следите за дыханием. На три шага вдох, на пять – выдох.

Холин послушно задышал, считая шаги. Минут через пятнадцать она остановилась.

– Дайте руку.

Николай Егорович послушно протянул руку.

Антонина Петровна нащупала пульс, поднесла к глазам часики, затаила дыхание. Холин глядел ей в лицо. На совсем еще юных щеках белый пушок, розовые, слегка подкрашенные все той же серебристой помадой губы, едва заметно шевелятся в такт ударам его сердца, маленькое ушко розовеет на солнце. Ну какой это врач? Милая девчонка…

Она отпустила его руку, поправила часики, слегка нахмурилась.

– Сколько? – спросил Холин.

– Сто двадцать.

– Прилично.

– Дайте я вас послушаю.

Холин стал расстегивать бесчисленные «молнии» на своей куртке.

– Снимать не надо. Я так. Поднимите рубашку.

Он послушно расстегнул пиджак, поднял рубашку. Она сделала к нему шаг, приникла щекой к груди. Лицо Холина затопила волна волос. Волосы едва слышно пахли шампунем. Он не удержался и погладил ее по волосам. Ему показалось, что она прижалась к нему сильнее, чем надо было, чтобы слышать сердце. Николай Егорович невольно притянул ее к себе за плечи, зарылся подбородком в волосы. Несколько секунд они постояли так, потом Антонина Петровна не обидно, но решительно высвободилась.