Рассуждения о Франции - Жозеф де Местр

Основные идеи Жозефа де Местра о Революции созрели в 1796 году, в тот момент, когда он создает первое свое произведение, которое вскоре принесет ему известность:  Рассуждения о Франции. Тот год был для него также временем ужасных перемен; действительно, тогда потерпели полное поражение армии его государя и на какой-то срок исчезло Сардинское королевство как суверенное государство, участник коалиции европейских монархий против революционной Франции. Жозеф де Местр увидел в этом подтверждение предчувствия, которое первым выразил Эдмунд Берк в 1790 году: Французская революция является тоталитарной в том смысле, что, будучи антихристианской и антимонархической, она несет в себе универсальные замыслы; все европейские монархии обречены на погибель. (…)

Эта эпоха наложила глубокий и прочный отпечаток на поведение, на политические, социальные и религиозные идеи, на эстетические и литературные воззрения всех тех, кому пришлось претерпеть от Революции, будь то лично, в лице их близких, либо своими состояниями. Недавние исследования, посвященные эмигрантским кругам, значительно нюансируют клише относительно тех, кто ничему не научился и ничего не забыл. Дворяне, которые вернулись на родину после 1800 года и даже после 1815 года — в случае самых непримиримых, — будь то во Францию или в Савойю, возвращенную ее суверену, кажутся заметно отличающимися от тех, какими они были при (стр.208 >) Старом Порядке, хотя бы из-за тех стигматов, которые оставило время испытаний. Конец одного мира и начало другого мира — так воспринималась Революция и ее действующими лицами, и ее жертвами.

Жозеф де Местр тому прямое свидетельство. Драма, которую в его глазах представляет собой Революция, инстинктивно приводит Местра к тому, что он противопоставляет ей прошлое, придавая ему ценность a posteriori. И не потому, что воображает себе возвращение того, что рухнуло. Но потому, что, будучи хорошим знатоком человеческой истории, Местр понимает, что всякое жестокое потрясение обусловливает возврат к принципу, общему для любого организованного общества: к неизбежному и неизменному состоянию, которое регулирует отношения между управителями и управляемыми.

Естественно, что несчастья дня сегодняшнего вызывают ностальгию по дню минувшему. Но Жозеф де Местр слишком проницателен, чтобы удовольствоваться примитивной компенсацией; благодаря своему воспитанию и своим занятиям в судебном ведомстве он слишком близко сталкивался с людьми, с недостатками или пороками общества, учреждений и властей, чтобы ограничиться их посмертной идеализацией.

Если Жозеф де Местр становится теоретиком контрреволюции, то не столько потому, что им движет горечь обездоленного и гонимого эмигранта. Причины этого выходят бесконечно далеко за рамки его личного интереса: полностью сметя учреждения старой Франции, Революция захотела на место Истории поставить Разум; как кажется, давняя Прометеева традиция впервые и надолго воплощалась в жизнь. Вследствие этого вся Европа монархий оказывается под угрозой, а потом рушится. Корни политической рефлексии савояра лежат в философии истории, близкой к воззрениям Бёрка. (стр.209 >)

Однако Местр понимает — хотя ему довольно непросто в том признаваться, — что он является не только одной из жертв Революции, но в некотором роде и одним из ее сыновей: Революция придала его судьбе ту значительность, которая была бы немыслима, если бы Местр остался чиновником в савойском сенате, в каком-то Шамбери, [287]застывшим в своих традиционных структурах. Первые его произведения, созданные до Революции, показывают, кем бы он стал: темпераментным писателем, вынужденным сдерживать полет своего мистического воображения, смелость своего язвительного ума, влекомого к вещам спорным, чтобы не нарушать требований, связанных с его служебной функцией и с положением провинциального джентльмена, а также с общепринятыми в риторике и искусстве красноречия обыкновениями.

Жозеф де Местр был убежден в том, что Революция, более, чем любой другой период истории, породила — равно как и авантюру — индивидуальности, раскрывшиеся в испытаниях, необыкновенные судьбы; она составила почву, благоприятствующую Homo novus. Понимая, что от него отобрала Революция, Местр в то же время не может не сознавать, чем он ей обязан; и что его собственная участь не может не иметь некоторого сходства с участью его противников.

Мы убедимся в этом, когда увидим, что оставшиеся в живых туринские аристократы [288] сотворят из савояра — il Francese, «Француза», как они его окрестили, — подозрительного новатора или, по меньшей мере, человека амбициозного. Разве не сказалось в этом их интуитивное понимание того, что какие-то черты характера в определенном смысле роднили (стр.210 >) Местра с людьми Революции: презрение к предрассудкам и условностям, творческое воображение, нетерпеливое желание воплотить свои мысли в действия, реализм, если даже не политический макиавеллизм? Разумеется, было бы неправильно представлять Местра Робеспьером навыворот, на том же основании, по которому в нем хотели видеть «Вольтера навыворот». [289]Но то проклятие, на которое он обрекал как Неподкупного, так и Фернейского патриарха, не выражает ли оно самой своей чрезмерностью какое-то непреодолимое влечение? Между революцией и контрреволюцией есть некая диалектика, которая роднит их мастеров и выявляет их странную похожесть, а также делает одинаково подозрительными — как в глазах их наследников, так и их противников. Подобно участи, уготованной авантюристам от политики — Робеспьеру, Сен-Жюсту, а позднее Наполеону, судьба авантюристов от разума порождает подозрения, часто непонимание, принимающее даже форму символической казни. Как мы знаем, Жозеф де Местр разделяет эту судьбу вместе с немалым числом авторов далекого или более близкого к нам прошлого. Но поскольку он принадлежит к лагерю побежденных в новой и современной истории, он может лишь вызывать безразличие или недоверие. (…)

Местрианский анализ Революции, одновременно рациональный и мистический, первоначальное свое выражение находит в «Рассуждениях о Франции», созданных в основном в 1796 году и опубликованных в апреле 1797 года. Однако это произведение составляет лишь этап в развитии его мысли: в последующих трудах отчетливо усилится их «метаполитический» характер, как он сам их определяет. Так, в 1798 году (стр.211 >) Местр говорит об «ОЗАРЕНИИ», которое мало-помалу охватило его при взгляде «на французскую или, лучше сказать, Европейскую революцию». [290]Нужно было дождаться книги «О папе» и особенно «С. — Петербургских вечеров», чтобы увидеть, какое завершение приняла его мысль. (…)

Творческая деятельность Жозефа де Местра, при том, что нельзя ее определить как полностью оригинальную, поскольку она вписывается в течение европейской мысли, тем не менее закладывает основы консерватизма, который более нагружен будущим, чем об этом сказано. Благодаря столкновению с Революцией местрианская мысль приобрела многие черты, резко отделяющие ее от сходных с ней. Время показало, что необходимо отличать его творчество от творчества Бёрка, наследие которого столь широко было развито в XIX и XX веках в англосаксонской политической мысли и философии истории; от творчества Гердера в Германии, антирационалистский органицизм которого наложит столь сильный отпечаток на будущее мышление немецкой нации. Политический дарвинизм Освальда Шпенглера многое подчерпнет из этого источника и вдохновит «Консервативную революцию» [291] после первой мировой войны.

Если суждения Жозефа де Местра были слабее развиты во Франции, то, возможно, по причинам, менее связанным с содержанием и недостатками его трудов, чем с социальной и политической обстановкой, мало благоприятной для такого развития. Разве прогрессистская идеология не являлась идеологией всех режимов во Франции, начиная с 1790 года, если исключить реакционные попытки Реставрации? (стр.212 >)

Во всяком случае, в критической литературе в целом отмечалось, что у Жозефа де Местра оказалось совсем немного явных последователей во Франции, хотя и подчеркивалось, что круг тех, на кого он оказал влияние, широк — от Нодье до Бодлера, от Огюста Конта до Морраса. Если поверить канонику Лесиню, то законная школа Жозефа де Местра сводилась бы единственно к Луи Вёйо. [292]

Возможно, все это объясняется космополитическими умственным складом и чувствованиями Местра. Если его смелые обобщения и несут на себе отпечаток французского XVIII века, то одновременно они проникнуты прагматизмом, близким к англосаксонской мысли, и мистицизмом более германским, чем латинским. Во времена подъема национализмов творчество Местра могло вызывать лишь вопросы, оговорки, непонимание скорее, чем приятие. Позиция Шарля Морраса показательна в этом отношении. И отнюдь не случайно то, что если школы традиционной мысли и приветствовали Местра издали, ссылаясь на него, то мало его понимали и едва ли ему следовали. Непонимание началось еще при жизни Местра. (…)