Ябеда - Сэм Хайес

— Кто-то здесь в самом деле был, — бормочу я.

Сквозь пелену тумана пробивается солнце, лучи падают на стекло, и мне в глаза бросается сальное пятно в нижней части окна, как будто его терли. Вокруг пятна все стекло в грязных разводах.

Так, а здесь что? За растрескавшуюся деревянную раму зацепился лоскуток. Осторожно вытягиваю обрывок салфетки — другого доказательства, что кто-то стер отпечатки ладоней, и не нужно.

Боюсь только, в отрезвляющем свете дня Эдам уж точно не поверит, когда я расскажу ему, что видела. Мне и самой с трудом верится, что кому-то понадобилось выискивать что-то — кого-то — в пустой школе. Возвращаясь назад к главному входу, я кручу в пальцах клочок салфетки и размышляю: где может прятаться человек, которому абсолютно некуда податься?

Я едва успеваю зайти в холл и отряхнуть росу с башмаков, как на меня налетает Эдам, бодрый и веселый, и принимается о чем-то говорить, и сыплет вопросами, в смысл которых я не в состоянии вникнуть.

— Я тут подумал — не составишь мне компанию? Если, конечно, в силах. Такое чудесное утро!

На Эдаме ярко-синяя куртка — идеальная одежда, если собрался в горы — и удобные ботинки для прогулок. От него пахнет кофе, еще влажные после душа волосы обрамляют свежее лицо крутыми завитками. Я с трудом отвожу от них глаза.

— Что, прости?

Эдам терпеливо вздыхает.

— Я говорю, не хочешь ли сходить со мной в старую церковь? Я договорился, чтоб нас впустили, и это на школьной территории, так что идти не очень далеко.

Он топчется по старым плиткам пола с таким видом, будто не на шутку разобидится, если я откажусь. После инцидента с Кэти Фенуик его интерес ко мне сильно вырос. Я всего лишь поступила как должно, но тем самым, вольно или невольно, протянула между нами ниточку доверия.

— Ключи у одного мужика из деревни, — продолжает Эдам. — Я поднажал кое на кого и добился разрешения провести полчасика внутри. Мне это нужно для книги, и тебе, уверен, будет интересно. Церковь уже лет двадцать как заброшена. Мне не помешала бы хорошая компания.

Водонепроницаемая куртка обтягивает широкие плечи Эдама, одной рукой он опирается на стену, словно поддерживает все здание. Воодушевление на его лице уступает место надежде, а та в свою очередь сменяется нетерпением. Мне хочется прижаться лицом к этой куртке, укрыться от всех, выплакаться от души на груди у человека, ближе, сильнее, надежнее которого мне сейчас не найти.

— Да, хорошо. Пойдем, — отвечаю я чужим голосом.

— Расскажи о своей книге. Ты собираешься ее публиковать?

Солнце, просачиваясь сквозь кроны деревьев, набрасывает на мох и траву кружевное покрывало света. Туман почти растаял. Мы идем по пестрой тропинке к деревне Роклифф, Эдам шагает позади, и мне, странным образом, совсем не страшно покидать территорию школы. Когда мы вместе, я — часть внушающей доверие пары, а не та, кого будут искать, кого смогут опознать. Впрочем, после ночного переполоха вряд ли имеет смысл говорить о какой-то безопасности даже на территории школы. Я истосковалась по привычной близости, которой отныне лишена навсегда, — по шутке, понятной без слов, по возможности вместе посмеяться, обменяться понимающими взглядами. Но если Эдам вдруг возьмет меня за руку, я, вероятно, вырвусь — пристыженная, виноватая.

Он ворчит и возмущенно фыркает по поводу препон на пути издания книг по истории здешних мест.

— Если будет нужно, я сам ее напечатаю! Не в деньгах дело.

— А в чем? — быстро спрашиваю я. По мере приближения к церкви ноги у меня тяжелеют, словно свинцом наливаются.

Эдам на мгновение задумывается.

— В правде, — осторожно отвечает он. — Изучение местной истории сродни археологии. Упусти какую-нибудь деталь — и рискуешь неверно истолковать все событие. Нарушь последовательность — и никогда не узнаешь, что именно случилось. — Какое-то время мы идем молча, потом он добавляет: — Я хочу все расставить по своим местам.

— А почему именно Роклифф-Холл? Уверена, есть места и поинтересней. — Я тешу себя надеждой, что Эдам просто увлекается архитектурой. В конце концов, Роклифф — великолепный образец причудливой викторианской готики. — Что в нем особенного? — Мне нужно знать, что ему известно.

Эдам неожиданно останавливается и дергает меня за рукав! Лицо у него серьезное, глаза пронзительного синего цвета возбужденно сверкают.

— Разве ты не знаешь? — недоверчиво спрашивает он. — А я думал, здесь все знают. — Он разводит руками, делает несколько шагов и снова останавливается. — Убийства, — говорит он, понизив голос, и озирается, словно боится чужих ушей. — В Роклифф-Холле до конца восьмидесятых годов был детский дом. Ужасные, страшные дела творились в нем, и его закрыли. Несчастные дети. — Эдам качает головой. По-моему, у него на глазах слезы. — Здесь повсюду были найдены тела.

— Какой кошмар…

По лицу Эдама пляшут солнечные зайчики, закрывая его словно маской, и от этого он выглядит печальным и преисполненным решимости одновременно.

— Сначала обнаружили закопанное тело маленькой девочки… — Ему трудно говорить и даже дышать, кажется, невмоготу. — Затем полиция нашла еще много других. Жуткое дело. — Скорбь, которую он пытается скрывать, свидетельствует о том, что ему известно куда больше.

Я смотрю на Эдама, заслонив глаза от солнца, от прошлого, а заодно и от будущего.

— Похоже, ты уже многое разузнал… — Я не уверена, стоит ли продолжать. — Тебя послушать, так ты сам был здесь. — Я впиваюсь взглядом в его лицо, высматривая любую, пусть даже мимолетную реакцию.

Фрейзер Бернард позвякивает парой ключей на цепочке. Другая рука в кармане замызганного твидового пиджака.

— Много лет никто сюда не заглядывал, — угрюмо ворчит он. — Охоты не было, после того как все тут перебаламутили.

Входная дверь его дома распахнулась прежде, чем мы успели дойти до конца заросшей травой дорожки.

Эдам протягивает руку за ключами.

— Большое спасибо, мистер Бернард, — громко говорит он. — Я вам очень признателен.

Я молча смотрю на ключи.

— Ишь какой шустрый! — отзывается тот, отдергивая руку. — И незачем орать. Согласно правилам, никто не может входить в церковь без сопровождения назначенного лица.

— Назначенного лица? — удивляюсь я. — Согласно правилам?

Фрейзер Бернард пялится на меня, будто только что заметил. У него лицо пропойцы, опухшее и все в паутине красных прожилок, жалкие остатки седых волос прилипли к черепу. Даже на расстоянии двух метров я слышу ползущую от него едкую вонь.

— Как скажете, — соглашается Эдам. — Кто это «назначенное лицо»?

— Я, — рычит Бернард.

Мысленно слышу звон одинокого колокола, плывущий над лесом, на тропе вереница взрослых, следом бредет стайка детей. Колокольчики расцветили буйную траву мазками лазури и индиго, искрится ручеек. Дети оживленно болтают в предвкушении воскресного пикника после службы. Вот отпирается арочная дверь маленькой церкви, дети входят внутрь, и дальше все покрывается мраком.

Меня охватывает слабость, ноги не слушаются. Фрейзер Бернард хлещет тростью направо и налево, сбивая крапиву и ежевику, которые заполонили то, что некогда было тропинкой. До меня долетает резкий запах человека, за которым я иду, — зловоние страха, выживания.

Наконец подходим к арке двери. С цепи свисает тяжелый железный замок. Сердце стучит как безумное. Я думаю о тех, кто проходил через эту дверь. И о тех, кто никогда не вышел.

Бернард глядит на часы:

— На все про все у вас полчаса. И чтоб ничего не трогали.

Он отпирает замок, звенит цепью и тянет дверь на себя. В осенний воздух врывается мерзкий смрад. На солнце еще довольно тепло, но у меня по коже пробегает озноб.

— Небось крыса сдохла, — скалит он зубы, когда я брезгливо морщусь.

— Я туда не пойду! — Я хватаюсь за руку Эдама. Какое счастье — коснуться кого-то, кто может понять. Как мне этого не хватало. — Подожду тебя здесь.

Я стою на верхней ступени, на рубеже света и тьмы. Ничто не заставит меня перешагнуть эту грань. Упрямо скрестив руки, поднимаю голову к солнцу.

Эдам удивленно округляет глаза:

— Ты что, дохлой крысы боишься?

— Да, — соглашаюсь негромко. — Не люблю я их.

За плечом Эдама я мельком вижу внутренность церкви. Через витраж над алтарем пробиваются цветные полосы света, выхватывают из темноты упавший крест, каменные ступени, стол. Больше ничего не могу различить, слишком темно — или глаза отказываются видеть.

— Заходи, когда проветрится.

Эдам огорчен: все-таки придется идти одному. В руках у него блокнот и диктофон. Он в последний раз бросает на меня умоляющий взгляд — оттого, быть может, что самому страшновато, — поворачивается и шагает в темноту. Промозглая сырость щупальцами охватывает его, тянет к себе, пока он не растворяется окончательно.