Я и мои (бывшие) подруги - Ольга Эрлер

Мое нутро, как и в случае с порно-артистами, громко сказало: нет, не верю. Ну да ладно. Меня смущает следующее: почему эта книга понравилась всем, кроме меня? Я тоже хочу быть как все. Мне надоело быть белой вороной, плыть против течения, торчать посреди пшеничного поля переросшим колосом, который Библия рекомендует безжалостно срезать. Вы скажете, на вкус и цвет товарищей нет. Спасибо, что сказали. Так. Я хочу, чтобы на мой вкус и цвет нашлось достаточно товарищей. Об этом мой роман, который вы сейчас читаете. Это я вам как автор подсказываю, чтобы вы, прочитав, не спрашивали недоуменно: «Коля, а что она хотела?»

Странно, почему людям так важно, чтобы их любили. Мне, например. Чтобы о моем существовании знали, хотя бы иногда интересовались моей жизнью, давали мне почувствовать, что я не одинока на свете. Одиночество — единственная константа в этом мире. И не убеждайте меня в обратном. Печально, но почему так. Страх одиночества, что это? — Рудимент генетической памяти, когда в одиночку ты был просто обречен: когда ты дрожал от ужаса и холода, оставаясь в темной доисторической пещере или, вооруженный лишь жалкой палкой, — стоял один на один с хищным саблезубым тигром?

Видимо, наша душа — понятие штучное, единичное, и в этом есть свой смысл, даже если мы его не понимаем.

Мы — дети галактики (кстати, Какой? А —, не знаете!) Мы — создания звездной пыли. Мы все подчинены универсальной формуле мироздания:

«m» — наша вечная душа,

«с» — скорость, интенсивность нашей жизни.

«Е» — ее результат, след на пыли Млечном пути.

Меня мучает безрезультатность моей жизни. Но я не жалуюсь. Нельзя гневить бога. Ведь он не только учит. Но и проучивает.

Ладно, хватит объяснять прописные истины. Хотя, Коэльо на этом мировую известность приобрел и кучу денег заработал в придачу. Но нам так не жить. Никогда. Да и не жалко.

Я подбираюсь к главе о Марте. Я не думала о ней и всем том, что произошло между нами, ни разу в течение последних пятнадцати лет. Следующая глава — настоящая премьера, совершенно не осмысленный и не проработанный пласт жизни. Отсюда, видимо, и моя испанская грусть. Вчера искала кое-что в столе и наткнулась на целую связку ее писем. Марта была моим единомышленником во многом, в том числе и в любви к написанию писем. Но перечитывать их я не буду, я ведь решила полагаться только на свою память. Что ж, память, давай, размахнись киркой. Выдай на-гора породу. Что это будет за порода — пустая или с угольком? Уголек — источник не только тепла, но и пожара…

Итак, Марта.

Глава 16

Марта

Марта Эскрида и Джориана. Так поэтически-возвышено ее звали. Это вам не Валька Голопердыщенко.

Это звучит не только гордо, но и красиво. У испанцев принято носить имя как папы, так и мамы. Поэтому и получилось так длинно. И имя ее мне всегда нравилось: Марта. Наш русский эквивалент — Марфа, не такой интересный, да и ассоциации у меня, историка, возникают какие-то дурацкие: Марфа-Посадница. Была в нашей истории такая историческая деятельница. А все исторические деятельницы у меня почему-то получают одинаковое лицо — боярыни Морозовой с картины Сурикова.

Грозная такая, с нахмуренными бровями и огнем фанатизма в очах. Хотя, и в моей Марте были некоторые черты Морозовой. Черные глаза-угли, прямой нос, узкий сжатый рот. Зато, какие волосы! Гуще и черней я в своей жизни не встречала. Даже парикмахеры опускали головы в благоговении и добровольно отказывались от заработка — не поднималась рука стричь такую красоту. Так она и ходила с этой копной. Как древнеегипетская фараонша в парике.

Мы познакомились с ней в университете на курсе литературы той страны, в которой я живу. Кстати, вы уже догадались, какая страна имеется в виду? По отношению к местным жителям мы были иностранками и сблизились моментально. К тому моменту я жила в стране лет пять и активно дружила с Кристин. Марта приехала из Испании и жила у своего приятеля, местного жителя. Постепенно я узнала ее предысторию.

В Испании она познакомилась и влюбилась в одного молодого человека, ради которого, собственно, и приехала сюда. Но молодой человек по каким-то причинам к этому моменту к ней подостыл. Марта же еще пылала любовью. Я говорю это не иронично, наоборот, с сочувствием и жалостью. Он была опалена и сожжена напалмом этого безответного чувства, а свое страдание, будучи человеком крайне скрытным и гордым, тщательно прятала от окружающих людей. Я же была не окружающая, а подруга, и мне она открылась.

Марте я обязана двумя прекрасными вещами: кассетой моей любимой музыки — «Страсти по Матфею» Баха — как она угадала мой вкус? И лучшей, просто гениальной фотографией моей дочери. Вот и все, что у меня осталось после нее: эти две вещи и еще пачка чудесных — меланхоличных, умных и талантливых писем, перечтя которые, я поразилась, как же хорошо она ко мне относилась. Да, я их все-таки снова прочла и правильно сделала, в моем возрасте на одну память надежды нет.

Она прожила в моем городе год, пока не кончились накопленные деньги, а потом с большой неохотой вернулась в родительский дом в Барселону. С родителями, братом и сестрой у нее были сложные отношения, уже раз описанные Пушкиным, помните: «…в семье родной, казалась девочкой чужой». Поэтому я и останавливаться на них не буду, вы меня и так поняли, спасибо Пушкину. Так вот, с семьей у нее были плохие отношения, а хорошие были со мной, и письма — доказательство тому.

Еще один связанный с ней факт я хорошо запомнила, ибо он также поразил меня, то есть воздействовал на меня эмоционально. Она изучала иностранный язык дома, в языковой школе каких-то несчастных два года, а оказалось, что владела им куда лучше меня, прожившей в языковой среде лет пять. Сказалась систематичность обучения и сильнейшая мотивация — она училась для любимого мужчины.

Итак, она вернулась в Испанию, и мы начали переписывались. Она упрекала меня редкими письмами — ей-богу не могу припомнить, чтобы я когда-то сразу же не отвечала на письма! Но раз упрекала, значит, было. Потом она приехала еще раз, уже в большей степени ради меня, а не того молодого человека, который ни на что не мог решиться, ни на «да», ни на «нет». А по истечении несколько месяцев снова вернулась в Барселону.

Потом я засобиралась к ней в гости. Как сейчас помню — на Пасхальные каникулы, на десять дней, на автобусе! Как же я должна была желать нашей встречи, если решилась на мучительную тридцатичасовую автобусную поездку! Это мука — сидеть зажатой между рядами сидений, а мои ноги, длиной сто семнадцать сантиметров, весьма сложно запихнуть в такое малое пространство. Еще одно обстоятельство пугало меня. Автобус приезжал за нашей группой, чтобы забрать нас и отвести домой, только через десять дней. Неделя была бы лучше, думала я. Жить так долго в чужом доме родителей Марты, с которыми я не в состоянии общаться членораздельно, двадцать четыре часа в сутки зависеть от чужого уклада и настроения — для меня это серьезное испытание. Вы еще помните, какой я домашний человек?

Скажу сразу — предчувствия меня не обманули. Или же пугливые мысли о возможных сложностях благополучно притянули эти самые сложности? Кто знает.

Первое время прошло в эйфории. Я до сих пор считаю Барселону одним из красивейших городов, которые я видела в своей жизни. И не только благодаря Гауди — гениальному архитектору-шалуну, раскидавшему по всей Барселоне свои шедевры, похожие на замки из мокрого песка, которые строят дети на берегу моря. Была весна, пора цветения и желанного, еще не знойного солнца, была Пасха, праздник, когда люди кажутся особенно веселыми, нарядными и красивыми. А испанцы красивый народ — мелкий, какой-то миниатюрный, но красивый. Я запомнила толпы туристов в старом городе, народные гулянья на набережной, в изумительном парке, до которого надо добираться на фуникулере, свежую солнечную зелень, роскошное море с первыми нагими купальщиками на широких песчаных пляжах. «Немецкие туристы», — неодобрительно фыркнула Марта. Любой дом казался дворцом, любой уличный музыкант — виртуозом, любой музей — собранием шедевров. А на заставленных столиками площадях пили кофе радостные, довольные жизнью люди, и мы вместе с ними.

Такая идиллия продолжалась неделю. А потом я заболела «животом» и пролежала целый день, который сбил все предыдущее настроение. Что оказалось причиной моего недомогания? Непривычное питание — там на ужин едят ломти белого хлеба, густо политые оливковым маслом — или подспудный страх, чем кончится этот визит? И для него имелось основание, потому что я открыла в Марте незнакомые мне черты.

Я, истинное дитя социализма, пионерии и интернационального воспитания, никогда не обращала внимания на национальность человека. Главным критерием для меня было и остается — нравится он мне или нет, хорош он или нет. Я действительно считаю, что «нет ни эллина, ни иудея», а есть плохие или хорошие люди. Если бы я не была такой, я не смогла бы прожить полжизни там, где я живу. Я до сих пор в песенном конкурсе Евровидения звоню проголосовать за того кандидата, который, по моим понятиям, лучше всех спел, а не за того, что прибыл из России.