Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф. Борис Корнилов. Владимир Луговской - Захар Прилепин

Во всём этом будто что-то воистину стариковское начало просматриваться: он так безупречно держал осанку первые полвека своей жизни, не оступился ни в 1937 году, ни в 1938-м, не подмигивал власти ни раньше, ни позже — и не поймёшь сразу, что же с ним стряслось в конце сороковых? Отчего молодость часто удовлетворяет тщеславие дерзостью и цинизмом, а старость — чинопочитанием?

Или здесь другой случай?

Объяснения не надо искать слишком далеко. Во время войны он, едва ли не впервые, вступил, как художник, на путь служения стране. И далее воспринимал это скорее как данность — по крайней мере, до смерти Сталина и хрущевских разоблачений.

На тот момент выбор Мариенгофа был сугубо личностным, продуманным — так какие могут быть вопросы? Космополитизм, граничащий с прямым предательством, как выяснялось уже не раз, — не выдумка сталинского агитпропа, а очевидная порча, время от времени нападающая на российскую интеллигенцию. Ставить в вину Мариенгофу участие в кампании по борьбе с космополитами мы, пожалуй, и не вправе. Если и есть на что посетовать — так это лишь на то, что ему в послевоенной работе часто изменял и вкус, и слух, и такт. Едва ли теперь Таиров мог его похвалить за «принципиальность».

Но если Мариенгоф хотел славы, то он её, наконец, получает. Правда, не в том виде, на который надеялся.

В том же 1950 году Мариенгоф сочиняет ещё одну пьесу — «Рождение поэта», о Лермонтове, но тоже крайне, в худшем смысле этого слова, советскую, патетичную: там государь Николай Первый обещает лично «искоренить» Лермонтова и всю остальную вольнодумную братию, а завершается сочинение словами «Россия встанет ото сна, и на обломках самовластья…».

Поначалу и «Остров…», и «Рождение поэта» приняли к рассмотрению и отнеслись к ним крайне серьёзно.

Козаков писал Мариенгофу в августе 1950-го:

«15 августа я был в Союзе на общем собрании. Доклад делал Чирсков. Конечно, ни слова не сказал о нашем “Острове”, а говорил, ёб твою мать, о ком угодно. И вот: перерыв после его доклада, я выхожу из зала, чтобы направиться на вокзал, в Комарово. У выхода из зала меня приветливо останавливает секретарь Обкома Казьмин и говорит: “С большим удовольствием, в один присест читал ‘Остров’. Мы вынесли постановление об этой пьесе… Мы все её очень одобрили, и вот я по поручению Обкома отдавал пьесу товарищу Суслову в ЦК с просьбой поскорей её апробировать… Пьесу эту надо печатать в ‘Звезде’ обязательно”. Мы написали в ЦК о нашем желании, чтобы премьера состоялась у нас, т. к. авторы ленинградцы.

Тольнюхи! Сию встречу передал вам стенографически».

И следом сообщает ещё одну отличную новость: «“Лермонтова”, по имеющимся у меня сведениям, уже делают».

«Тольнюхи» — так дружески и ласково Козаков называл Мариенгофа и Никритину, чтоб на два имени не размениваться.

Ставки у Мариенгофа, как мы видим, оказались, как в старые добрые времена, не малы: он едва не прыгнул с этой пьесой в первый ряд правоверных советских писателей — «Звезда» пьесу действительно опубликовала, но если б её ещё и Суслов одобрил — секретарь ЦК ВКП(б) и главный редактор газеты «Правда», если б она пошла, да по всей стране…

Тем более что в отличие от Мариенгофа Козаков был в эпицентре культурной жизни Ленинграда, имел там вес, ещё в 1936 году исполнял обязанности редактора журнала «Литературный современник», где публиковал Мариенгофа; Казакова активно привлекали к участию в антитроцкистских кампаниях в 1937 году (даже ходили дурные слухи о его сотрудничестве с НКВД). Да и с чего бы иначе Козаков так свободно вращался среди обкомовских.

Казалось бы — успех возможен, близок.

Вместо этого в 1951 году сатирический журнал «Крокодил» публикует разгромный фельетон «Шутки вдохновения»:

«Авторы пьесы “Остров великих надежд” Козаков и Мариенгоф не ограничились огромным списком действующих лиц, имеющих имена и фамилии. Они прибавили ещё большой список безымянных. Здесь прямо так и сказано: “Английские солдаты и офицеры, офицеры-белогвардейцы, лакеи, железнодорожный рабочий, чекист, продавщицы газет и семечек, айсорка, музыканты, секретарша, горничная и пр.”.

— Скажите… можете вы поставить в театре подобную пьесу?

— При условии, если каждый актёр будет играть по четыре роли!

— Увы, даже и при этом условии вы вряд ли поставите пьесы, написанные без знания жизни, без исторической правды, без мастерства, без вдохновения».

«Крокодил» в сталинские времена выполнял функции фактически центральной печати: с разноса там зачастую начинались серьёзные кампании — последний раз такое с Мариенгофом было после публикации «Циников» в Берлине. Но там он роман отдал на сторону, а здесь — написал пьесу, где Ленин счастливо смеётся при виде Сталина.

Едва Мариенгоф успел отдышаться — всего через месяц! — выходит ещё один фельетон, но на этот раз уже про «Рождение поэта» — на которое он возлагал самые серьёзные надежды — ведь пьеса уже вышла отдельной книжкой в издательстве «Искусство».

Ещё, казалось бы, полшага, и она пойдёт по всей стране — у Лермонтова в 1951 году стодесятилетие со дня смерти, в 1941 году было не до столетней годовщины, а теперь Анатолий Борисович всё замечательно подгадал.

Но не подгадалось.

«До чего всё утончённо, до чего всё изысканно! — пишет рецензент Г. Рыклин. — Княгини, графини, ноктюрны, аксельбанты, и в центре всей этой роскоши длинноногий царь в лосинах <…>…как всё это красочно, как сценично, какие декорации и какой реквизит!

Вот поэтому в пьесе и нет народа. Ведь народ не ходит в лосинах и не является поклонником изящных ноктюрнов Фильда.

Нет в пьесе и русской интеллигенции, поскольку скромные сюртуки не выдерживают никакого сравнения с генеральскими мундирами».

Резюме Рыклина убийственно: пьесу он в последней строке рецензии охарактеризовал как «клевету на Лермонтова».

И это была не единственная подобная рецензия!

Здесь Мариенгоф в кои-то веки запаниковал — что прежде было ему не свойственно.

Он пишет Алексею Суркову — заместителю генерального секретаря Правления Союза писателей России, а затем и самому Александру Фадееву, писательскому генсеку.

Борьба с космополитами отгремела не так давно — и на всякий случай Анатолий Борисович даёт сигнал: я свой, я русский патриот, хоть у меня и действуют иностранцы в пьесах, и царь в лосинах.

«Остров великих надежд», конечно же, не поставят.

Но шум вокруг Мариенгофа как начнётся, так и закончится: то ли Сурков с Фадеевым не дадут ему хода, то ли само по себе всё утихнет.

По крайней мере до следующего раза — случившегося уже после смерти Сталина.