Человек из-за Полярного круга - Леонид Кокоулин

— Ушаков не приходил? — спросил Логинов Пензева, уже держась за дверную скобу.

— Ты что, оглох? Бригадир тебя спрашивает, — встрял дядя Коля.

— Слышу, — отозвался Пензев. — «Семерку» ремонтирует.

Михаил хлопнул дверью…

Через час к Логинову на площадку прибежала взмыленная секретарша.

— Логинов, — устало сказала она, — вот и ищи вас. Позвоните начальнику.

Михаил пошел в прорабскую, навстречу ему бежал Белоголовый и махал руками, как вертолет лопастями.

— Логинов, Логинов!

— Ну, чего тебе? — сказал Михаил.

— Ну что ты, брат? Пошутить нельзя. Вон я тебе привез и магарыч… подпиши ведомость.

— Выпиши наряд — подъем стрелы, монтаж, демонтаж двигателей… А это не надо.

Логинов обошел Белоголового и зашел в прорабскую. Поднял трубку. Набрал номер. Ответил Бакенщиков.

— Я вас слушаю, Евгений Иванович.

— Ты кого спросил? Остановил кран номер семь!

— Мне никого не надо спрашивать, — ответил Логинов. — По графику…

— Вы мне сорвали объект… — перешел на «вы» Бакенщиков. — Много на себя, Логинов, берете.

— Сколько наваливаете, столько и беру. Вы же сами подписали график, и, стало быть, он приобрел силу закона…

— А вы меня спросили? Кто, я тебя спрашиваю, здесь начальник?

— Я не глухой, — вдруг сказал Логинов. — Должен быть порядок, система…

— Если тебе не нравится, если и впредь самоуправство… то можешь подать, Логинов, заявление. Все!

Логинов положил трубку, в висок гулко ударили слова «ты кого спросил?». Что это, разгон, срыв? Да нет, подумал Логинов. Самоутверждение. Перед кем? Опять не то. Тут нечто большее. Бакенщиков не мальчик и не истеричка. Выходит, график для Бакенщикова — пустой звук. Да и закон, который он сам затвердил, — только для меня закон. Я как личность для Бакенщикова не существую…

Михаил Логинов через час принес заявление. Бакенщиков расчеркнул: «в кадры».

Назавтра Михаил пришел в управление с обходной.

— Акты о передаче материальных ценностей принесли? — спросил главный бухгалтер.

— Я не подотчетник. Все, что на мне числилось, я сдал на склад, в обходном есть роспись. Инструмент у меня был личный с материка, оставляю его ребятам, так что подбивайте «бабки»…

— А где роспись Шаврова?

— Сейчас будет, — он пошел в прорабскую.

— Что, Михаил? — Шавров поднял голову от бумаг.

— Подпишите.

Шавров взял из рук Михаила обходную.

— Подожди меня здесь.

К Бакенщикову Шавров не вошел, а ворвался.

— Ну что ты такого парня… — помахал он обходной.

— Погоди, сядь.

Шавров сел напротив Бакенщикова.

— Родить нельзя годить. Логинов уезжает…

— Как уезжает? Кто его отпустил? Пусть повинится и работает…

— А в чем он виноват? Он же по науке действовал. Так никогда график не отладим…

— И ты туда же, — вспылил Бакенщиков. — Нашлись мне хозяева… Охоту устраивать глухариную, за тягач с тебя вычту.

Шавров отпихнул пепельницу.

— Может, и мне подать в отставку?

Бакенщиков придвинул обходной лист, написал несколько слов и пихнул Шаврову.

— Пусть твой бригадир ума наберется.

— Это еще надо посмотреть — кому… Эх, Женька, видать, мы с тобой постарели. — Шавров тяжело поднялся со стула, тихо вышел из кабинета и осторожно закрыл за собой дверь, словно оставил там тяжело больного.

Михаила Шавров нашел у Логиновой. Валентина сидела за своим столом. Михаил стоял у окна. Когда появился Шавров, они замолчали, но Григорий Григорьевич поймал обрывок фразы.

— Ну что же, Миша, уедем.

Шавров положил на стол обходной лист и вышел.

Валя схватила его и стала вслух читать: «Извини, Михаил, погорячился. Работай спокойно, дело превыше всего. Бакенщиков».

Андриан и Кешка

Повесть

Последние полгода Андриан провел в госпитале. Особенно тяжелыми были дни перед выпиской. Когда ему принесли протезы, повертел, примерил, а потом прикрепил их. Хотел встать — не получилось. И упал на койку вниз лицом, а недвижимые ноги торчали пулеметными стволами.

— Нет, ничего не получается.

— Ты за стеночку, за стеночку поначалу.

Ему помогли встать — правой кисти тоже не было. Левой он хватался за головки тесно поставленных кроватей и, шагнув раз-другой, опускался на что попало, тяжело дыша.

Капитан медицинской службы Антонина Петровна принесла другой протез.

— Примерь-ка этот. И не распускаться!

Понятно. Значит, оставаться еще на месяц.

…Через месяц он довольно сносно передвигался вдоль длинного коридора.

— Молодчина, — сказала Антонина Петровна, — поедешь домой.

Вот и приехал. А за реку не попадешь: паром уже вытащили на берег, а река еще не стала, шумела шугой. Забереги остро выстелились почти до середины реки, оставалась лишь узкая черная лента воды, по которой, словно по конвейеру, тащились льдины.

Андриан закурил. И удивился: безлюдье какое, даже ребятишек не видать. А, бывало, раньше по берегу как маковое семя! Глушат рыбу, катаются по заберегам, щебет — хоть уши затыкай! А паром облепят — как стрижи.

Андриан докурил и стал спускаться к реке, туда, где в узких прорубях полоскали белье бабы. Тут же мокли кадушки.

«Еще капусту, видать, не солили, — подумал Андриан. — А вода на убыль идет — видно по ледяным обручам на кадушках».

Бабы колотили вальками, и лед отзывался глубинными взрывами. Пока Андриан спускался, они, как по команде, выпрямились и, сверкая голыми коленками из-под подоткнутых подолов, глядели на него.

Евдокию Андриан сразу узнал, но виду не подал. Трех других молодух не припоминал.

Спустившись к реке, Андриан поклонился им.

— Ты чейный будешь-то? — не утерпела Евдокия.

— Вот, ёшкина мать! Ужель и не признала?

— Господь с тобой, никак, Андриан? Живой! — И Евдокия, шурша обледенелой юбкой и скользя чирками по гладкому льду, бросилась на берег. — Аграфена-то знает?!

Через минуту бабы подняли такой крик, что и на той стороне сбежались.

Аграфену он увидел издалека, еще когда бежала она по берегу к переправе. Сердце надсадно застучало и защемило.

Покричали через реку, покричали, пометались и наконец пришли в себя. Угомонились: куда попрешься в такую шугу, затрет льдом. Был бы дома Георгий, сын, тот бы мигом лодку спроворил, вот уж парень сорвиголова. Живой ли? — екнуло сердце…

Андриан отставил в сторону негнущуюся ногу и неуклюже опустился на отбеленную дождями колодину. За рекой притихший берег, почерневший сруб с каланчой — до войны там была контора «Заготзерно». На коньке точками воробьи. Вдоль берега, огородами к реке, стояли редкие, с небелеными трубами и разоренными заплотами домишки. Раньше они не казались такими крохотными, как сейчас. На огородах лежали черные кучи ботвы. На утугах[1] подщипанные стожки сена. «Держат скотину бабы, — подумал Андриан, — это хорошо».

Папиросы у него кончились. Щипками, на коленке, прижав культей газету, оторвал клочок, посыпал дорожкой табаку, помогая губами и языком, слепил цигарку. Самосад припахивал одеколоном.

Прибежала принарядившаяся Евдокия и потянула Андриана.

— Пошли, уже ждут и баня, и самовар.

— Да куда ты меня… Оторвешь рукав!

— Урву, пока Аграфена за рекой! Берем, бабы, его в плен!

— Сдаюсь, сдаюсь!

— Смотри, не сдавайся, Андриан, вон она какая!

— А я тоже ничего, — петушился Андриан.

— Господи, душа только в чем…

— Живы будем — не помрем! Мне, бабоньки, износу нет, — хорохорился Андриан и, смеясь, крутил головой.

— Ты бы хоть, Андриан, прихватил с собой дружка покрепче. Вон Дашка, извелась баба.

— А сама-то, сама-то! — скалилась статная белолицая Дарья, Степана Детковского дочка.

— Поверишь, Андриан, она уж и деда Саломатина подбивала, так тот, черт глухой, только и подшил ей валенки!

— Эх-эх, — вздохнул Андриан и с тоской посмотрел за реку, где все еще маячила фигура жены.

— Малости просим, Андриан Филимонович, хлеб-соль, — посерьезнела Евдокия.

Бабы смолкли. Кто-то взял вещмешок Андриана, и все вместе пошли к Евдокииному двору.

Опершись на прясло, поджидал их сам Саломатин, прямой и высохший, как жердь, свекор Евдокии.

— Он совсем перестал слышать, — вздохнула Евдокия, — ему ведь девятый десяток, а так еще ничего, крепок. Сам запрягает. Все ждет сына, мово Степана.

Дед Саломатин толкнул калитку, обнял Андриана и трижды коснулся усом.

— Возвертаются солдаты, дети наши! — И повел гостя в дом. Улучив минутку, Евдокия приступила к Андриану: