Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только Родька вскинул глаза, ничего совершенно не понимая.
— Ладно, — просипел палач, помахивая пястью, — попадёшь ты ко мне в руки. Попадёшь, гнида! Все попадёте! Все! — шипел он неровным от злобной боли голосом. — Каждого, суки, перещупаю...
Подул на покрасневшие суставы пальцев и отвернулся. Скованные цепью ноги он подволакивал, как всякий давно свыкшийся с железными путами колодник. Добрался до горна, поворочал угли, потрогал железо — горячее. Тогда выпустил грязные рукава рубашки, обернул ими рукояти клещей и вытащил их, чтобы плюнуть на толстый гвоздь сочленения. Зашипело.
Привычное занятие, послушно разгоревшийся огонь вернули ему отчасти присутствие духа.
— Я ведь могу и государево дело кликнуть! Государево дело за мной! — повернулся он к людям. — Что смотришь, зенки вылупил? — Длинно и грязно выругался.
— Не ругайся, — спокойно заметил один из сторожей, — ты государево имя помянул.
— Я государеву честь не задел! — злобно возразил Гаврило. — Дай, господи, здоров был государь царь и великий князь Михаил Фёдорович всея Русии!
На это сторожу сказать было нечего, он сложил на груди руки и прикрыл глаза.
Малоподвижный в ногах, палач действенно орудовал руками, будто крутил, тащил и ломал. Лютая злоба его, однако, никого не взволновала.
Колдун, тот, как уселся на пол, так и не сдвинулся. Похоже, Родька вообще не замечал, одет он или раздет, не понимал, холодно в башне или жарко. Тягостным движением обтёрши лицо, видел он, что ладонь влажная, — смотрел и не мог уяснить себе, зачем смотрит. Зачем всё это? Буйная речь палача не вывела Родьку из полуобморочного забытья — зачем? Всё это было не важнее мокрой ладони. Родька не мог понять и не пытался, не делал даже усилия понять, зачем может происходить что-то подвижное, шумное, когда есть только мрак, где спутались, разрознились, растеряли друг друга и мысль, и чувство. Он сидел, утратив представление о времени, пока не послышались наверху голоса и снова в прежнем порядке не стали спускаться воевода, товарищ его и дьяк.
Когда судьи расселились, ожидавшие на улице приставы стали заносить и заводить. Сначала через дверь в подсенье два стрельца в синем платье внесли большой лубяной короб. За коробом и стрельцами появился подьячий Семён Куприянов, в руках он держал сыскную память, за ухом поместил перо, в лице под напускной строгостью скрывал удовлетворение, которое испытывает славно поработавший человек. Довольно узкий лоб — в сравнении с широкими щеками и ещё более широкой, расширявшейся книзу бородой, длинная, до пят однорядка, которая, обнимая жирную грудь и брюшко, расходилась вширь, — всё создавало впечатление крепкого основания, не ведающей сомнений устойчивости, которое Семён и подтвердил, когда остановился посреди помещения, оттеснив с этой позиции Родьку. За Куприяновым, придерживая саблю, переступил порог ещё один стрелец, скорее всего, десятник или пятидесятник — он держался молодцом и бодро поглядывал на короб, имея что предъявить начальству.
Зашли и стеснились на отшибе три женщины. Заглядывал из подсенья ещё народ, но молодцеватый пятидесятник показал кулак, а потом и вовсе прихлопнул дверь, оставив любопытных с носом.
— За Васькой Мещеркой кто ходил? — спросил воевода.
— Ищут, — быстро ответил подьячий, — Захар Тятин пошёл.
— Не слыхать про Мещерку. Никто и имени такого не слышал. Чулкову слободу обыскивают, — заметил бодрый пятидесятник.
— Должен быть, — неверным сиплым голосом вставил Родька. — Ну как же... Васька Мещерка...
— Нужно искать, — веско сказал князь Василий.
Все примолкли, словно бы эта важная мысль требовала в ответ длительного умственного напряжения. А воевода и хотел продолжать, да запамятовал: сморщившись, постучал кончиком пальца по столу.
Это... мм... — промычал он в почтительной тишине. — Которая... Иван Борисович!.. Ну, стерва эта, курва, которую Родька крючком таскал, — где пострадавшая?
Женщины у стены, все трое, поджав губы, не откликались.
— Посмотри в речах! — кинул князь Василий дьяку. — Что?
— Ну имя, имя! — воевода сорвался в крик.
Федька открыла уж было рот, чтобы напомнить имя пострадавшей, но та её опередила. Молодая крепкая баба с двойным подбородком, в вышитой рубашке и в намётке — голову её покрывало длинное, сажени на две полотенце, которое женщины повязывают с многослойным искусством. Концы намётки и похожие на крылья петли, что были разбросаны по плечам и свисали за спину, сообщали Родькиной жертве облик задиристый и всклокоченный. Упитанное лицо её в окружении неведомо как увязанных, развевающихся от порывистого движения крыльев обретало родовое сходство с мифическим чудовищем женского пола.
— Ну, я Любка! — сказала она, решительно выступая вперёд. — Квасом торгую!
Поразительно, что она сумела произвести впечатление и таким мало подходящим для этой цели товаром, как квас. Пряники, квас, калачи — всё годилось, чтобы ошеломить присутствующих.
— Тише, тише, не на базаре! — возразил князь Василий и с достоинством подвинулся, вспомнив, должно быть, что он воевода.
— Где этот ваш жупик? — продолжала, однако, Любка, не сбавляя напора. Она оглянулась и разве что голову вверх не задрала, отыскивая сказанного жупика и под лавкой, и на почернелых от копоти потолочных балках, но перед собой в упор его не видела.
Тощий, серый от тоски, Родька, и в самом деле, представлял собой малоприглядное, не заслуживающее внимания зрелище. Он смотрел на представленную ему жертву с кривой гримасой, в которой странным образом угадывалось нечто вроде улыбки, нельзя исключить, даже укоризненной.
— Видала я вашего... ничевушку, — Любка смерила наконец колдуна взглядом и, не обнаружив ничего такого, что могло бы её смягчить, обратилась опять к судьям. — Во всяких видах видала! И сама его сракой наземь сажала!
Воспользовавшись первой же остановкой, которая потребовалась Любке, чтобы перевести дух, воевода велел ей замолчать. А уж потом говорить.
— Где? — хохотнула Любка, подступая к судейскому столу. — Известно где! Всё с себя пропил, жупик несчастный, ничевушка! Пропойца! В кабаке! Сколько ему талдычила...
— Довольно! — остановил хлынувший было поток воевода, и так, то приподнимая затвор, то опуская его, повёл дело умело и твёрдо. По прошествии малого часа было установлено, принято к сведению и внесено должным образом в расспросные речи, что Любка, женщина замужняя, детная, отнюдь с Родькой блудным воровством не воровала, и если жупик несчастный попадётся ей ещё
