Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт

По трафарету, с подтекающими контурами — стиль, популярный на рубеже веков, — там был нарисован — нет, быть этого не может! — художественный двойник Выдренка Джеффри, моего инквизитора из посольства США в Риме, в этой дурацкой красно-бело-синей бандане, и на верхней губе у него было пятно — возможно, герпес.

— Ой, — сказал я и аж попятился.

— Кокири? — спросила Юнис. — Что такое, ботан?

Я зашипел.

— Панический приступ? — спросила она. Я поднял руку — мол, нужна «передышка». Мои глаза бегали вверх-вниз по граффити, словно пытались стереть его, переместить в иное измерение. На меня смотрела выдра: изогнутая, странным образом сексуальная, беременная жизнью, уголь округло выгладил мех, явно теплый и мягкий на ощупь. Выдренок напоминал Фабрицию. Мое предательство. Что я с ней сделал? Что они с ней сделали? Кто это нарисовал? Что они пытаются мне сказать? Я посмотрел на Юнис. Пока я держал сорокасекундную паузу, она углубилась в свой эппэрэт. Как я очутился рядом с этим гибким цифровым существом? Впервые с ее прибытия в мою жизнь я заподозрил, что серьезно ошибся.

Но день еще не закончился.

В «Цервиксе» с возражениями выступила моя подруга Грейс.

— Она для тебя слишком молода, — прошептала она, когда Юнис отвернулась и занялась покупками на «ПОПЫшности». Что вовсе не асоциально — парни смотрели в своих эппэрэтах приезд китайского центрального банкира Ваншена Ли в Вашингтон, а Ноева подруга Эми расставляла лосьоны для рук и другие продукты спонсоров, готовясь к живой трансляции на канале «„Животный час“ с Эми Гринберг».

На секунду я заподозрил, что Грейс ревнует к Юнис, и меня это полностью устраивало, потому что, честно говоря, я на Грейс всегда западал. Не то чтобы она красавица — слишком широко расставленные глаза, нижние зубы — как автокатастрофа на шоссе, и к тому же слишком худа выше талии, если такое вообще возможно, и потому всегда смахивает на птичку, даже когда поднимается по лестнице или протягивает тебе тарелку с бри. Но она добрая — такая добрая и прямодушная, такая образованная и так серьезно относится к жизни, что в Риме, когда мне чудилось, будто я влюблен в Фабрицию, я вспоминал, как Грейс рассказывает о своем непростом холодном детстве на окраинах Висконсина или о немецком художнике Йозефе Бойсе[57], к которому питает страсть, — и тотчас понимал, что мои отношения с бедной обреченной Фабрицией — лишь мимолетность и ложь.

— Почему тебе не нравится Юнис? — спросил я, надеясь, что Грейс замнется и, заикаясь, признается мне в любви.

— Не то чтобы не нравится, — сказала она. — Просто, по-моему, ей со многим еще надо разбираться.

— Мне тоже со многим надо разбираться, — сказал я. — Может, мы с Юнис разберемся вместе.

— Ленни. — Грейс погладила меня по плечу и сверкнула пожелтевшими нижними клыками (как я наслаждался ее недостатками!). — Если она привлекает тебя физически — это нормально. Тут нет ничего такого. Она хороша. Я желаю тебе радости. Пусть у вас будет роман. Но не говори «я в нее влюблен».

— Я боюсь умереть, — сказал я.

— А рядом с ней ты как будто моложе?

— Рядом с ней я как будто плешивее. — И я огладил остатки волос.

— Мне нравятся твои волосы, — сказала Грейс, нежно дернув за кустик, что вооруженным часовым восстал у меня на лысеющем лбу. — Они честные.

— Я понимаю, это нелепо, но мне, видимо, кажется, что Юнис подарит мне вечную жизнь. Пожалуйста, Грейс, только без христианства. Я этого не перенесу, ну правда.

— Мы все умрем, Ленни, — сказала она. — Ты, я, Вишну, Юнис, твой босс, твои клиенты — все.

Ребята уже гоготали над своими эппэрэтами, и мы с Грейс тоже подошли. Они смотрели канал Ноева приятеля Хартфорда Брауна, чье шоу сочетало политический комментарий с жестким гейским сексом. Сначала показали, как досточтимый Ли — официально Управляющий Народного банка Всемирного Китая, неофициально самый могущественный человек на земле — болтает с нашими безмозглыми двухпартийными вождями на газоне перед Белым домом. Там был идол моего отца, министр обороны Рубенштейн — кланяется в пояс, бурление невнятной ярости обернулось смиренным послушанием, и его характерный белый платок в нагрудном кармане мелькает, точно знак дешевой капитуляции. Рубенштейн преподнес Ли какую-то золотую рыбку, она забилась в воздухе и чудесным образом развернулась приблизительно луковичной кляксой территории Китая — вот, мол, Америка еще умеет производить и изобретать.

Затем совершенно никакущий мускулистый Хартфорд взошел на борт яхты — сказал, что возле Нидерландских Антильских островов: свежая водяная пыль расцвечивает темные очки радугой, две волосатые темные руки массируют его мраморные плечи и грудь, толчки любовника впихивают его в кадр.

— Выеби меня, шоколадка, — проворковал он своему приятелю-матросу; губы его были непристойны, однако мужественны и так полны жизни и жара, что я искренне порадовался его счастью.

Следующая сцена: Белый дом, Ли и наш молодящийся марионеточный вождь Джимми Кортес — американский президент застыл, как покойник, китайский банкир расслаблен и как будто не замечает сгрудившихся вокруг микрофонных кранов.

Хартфорд за кадром:

— Я обожаю, как этот китаец одевается. — Съемки из Белого дома перемежались его стонами — Хартфорда дрючил антилец. Зрителям напомнили, что, по результатам неофициального международного опроса, Ли был признан первым денди на планете; особенно респонденты восторгались «простотой его костюмов» и «большими гламурными очками».

— Мы хотим, чтобы Китай стал государством потребления, а не выдр, — взмолился президент Кортес.

Погоди. Чего? Государством выдр? Я перемотал слив на своем эппэрэте.

— Мы хотим, чтобы Китай стал государством потребления, а не накопления, — на самом деле сказал президент. Господи, у меня едет крыша. — Американский народ хотел бы, чтобы Всемирный Китай спас остатки крупного и мелкого американского производства. Китай уже не беден. Китайскому народу пора тратить. — Мистер Ли рассеянно кивал, сложив лицо в тот ноль, что заменял ему улыбку. Президент Кортес произнес что-то по-китайски — перевели как: «Теперь тратить хорошо! Приятного времени!»

— Ой блядь, — сказал Вишну, неистово тыча в эппэрэт. — Негри-тосы, что-то творится! — В баре стоял такой шум, что мы еле его расслышали. Молодежь напивалась, женщины нервно раздевались, а Юнис Пак плотнее куталась в легкий свитер и терла нос — очень дуло из кондиционера. — В Центральном парке восстание, — сказал Вишну. — Гвардейцы пнули под зад какого-то черного кренделя и теперь мочат Неимущих.

Новости о Центральном парке разлетались по бару. Вживую пока еще никто не сливал, но на эппэрэтах и на экранах бара появлялись Изображения. Подросток (ну, он казался подростком — неловкие тощие ноги), лица не видно, в пояснице красная дыра — он валялся, точно сбитый машиной, на мягком зеленом пригорке. Тела трех мужчин и женщины (семья?) лежат навзничь, голые черные руки раскинуты, будто они друг друга нечаянно обняли. И один человек, которого я, кажется, узнал, — безработный водитель автобуса, мы с Юнис видели его на Кедровом холме. Азиз как-то там. Я запомнил в основном его одежду — белая футболка, золотая цепь с крупным символом юаня. И странный наплыв — вот я вижу его живым, пусть краткий миг, а вот на высоком коричневом лбу кружок с монетку в пять цзяо, и краснота пропитывает ржавые звенья тяжелой цепи, зубы болезненно стиснуты, глаза уже закатились. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы подобрать описание тому, что я вижу, — мертвец, — и тут экраны переключились на небо над парком: хвост вертолета задран, нос, очевидно, опущен, примеривается покарать, а на заднем плане красный трассирующий огонь освещает теплое завершение летнего дня.

В «Цервиксе» воцарилась тишина. Я ничего не слышал, кроме шороха крышечки, которую тремя онемевшими пальцами машинально откручивал с пузырька ксанакса, а затем скрежета белой таблетки в пересохшем горле. Мы впитывали Изображения и вместе — группой людей с похожим доходом — переживали краткие вспышки экзистенциального страха. На минуту этот страх смыло волной сочувствия к убитым, формально — таким же ньюйоркцам. Каково это — быть мертвым или вскорости умереть? Попасть под обстрел с воздуха в центре города? Мгновенно понять, что вокруг тебя умирают близкие? Но потом страх и сочувствие сменились знанием иного сорта. С нами такого не случится. То, что мы увидели, — не терроризм. Мы из доброго племени. Эти пули умеют выбирать.

Я послал тинку Нетти Файн: «Видела, что творится в парке???»

Невзирая на разницу во времени (в Риме, наверное, был пятый час утра), она тотчас ответила: «Только что видела. Не волнуйся, Ленни. Это ужасно, но Рубенштейну и его клике ОТОЛЬЕТСЯ. В Центральном парке стреляют, потому что там мало бывших нацгвардейцев. Они никогда не выступят против бывших солдат. Вся движуха — на Томпкинс-сквер, Медиа этого не показывают. Сходи туда, познакомься с моим другом Дэвидом Лоррингом. Я занималась посттравматическим консультированием в Коламбии, он пришел ко мне после двух часов в Сьюдад-Боливар. Он на Томпкинс организует настоящее сопротивление. Отличный парень. Ладно, милый, мне бы сейчас соснуть чуток. Будь сильным! XXX Нетти Файн. P. S. Я преданно слежу за каналом твоего друга Ноя Уайнберга. Когда вернусь в Штаты, я бы с ним пообедала».