Прислуга - Кэтрин Стокетт

— Ну, это просто дурной вкус, вот и все, — констатирует Хилли. — Не в обиду твоей семье, Элизабет.

— А как там в Голливуде? — неизвестно чему радуясь, спрашивает Лу-Анн.

— О, просто сказка. А дом Труди — телевизоры в каждой комнате, вся эта космическая мебель, на которой невозможно сидеть. Мы ходили в модные рестораны, где обедают кинозвезды, пили мартини, бургундское. А однажды к нашему столику подошел сам Макс Фактор и разговаривал с Труди, как будто они с ней старые приятели. — Элизабет восхищенно встряхивает головой. — Ну, как будто просто встретились в магазине.

— Знаешь, по мне, ты все равно самая симпатичная в своей семье, — заявляет Хилли. — Не то чтобы Труди непривлекательная, но у тебя есть стиль и манеры.

Элизабет довольно улыбается, но тут же вздыхает:

— Не говоря уж о том, что у нее круглосуточная прислуга, живет прямо в доме. Я практически не видела Мэй Мобли.

При этом замечании я непроизвольно сжимаюсь, но остальные будто бы не обращают внимания. Хилли наблюдает, как ее служанка, Юл Мэй, наполняет наши бокалы. Она высокая, стройная, с царственной осанкой, а фигура у нее гораздо лучше, чем у Хилли. Что-то я волнуюсь за Эйбилин. Я звонила ей домой дважды на этой неделе, но никто не ответил. Она, конечно, избегает меня. Думаю, нужно навестить ее у Элизабет и поговорить, неважно, понравится ли это самой Элизабет.

— Полагаю, на следующий год мы могли бы выбрать темой для праздника «Унесенных ветром», — говорит Хилли. — Может, арендовать какой-нибудь исторический особняк?

— Какая замечательная идея! — хлопает в ладоши Лу-Анн.

— Скитер, — обращается ко мне Хилли, — я знаю, ты очень жалеешь, что все пропустила в этом году.

Я киваю, изображая огорчение. Пришлось симулировать грипп, чтобы не ходить на это мероприятие в одиночку.

— Но вот что я вам скажу, — продолжает Хилли. — Я больше не стану нанимать эту рок-н-ролльную группу, они играют слишком быструю музыку…

Элизабет трогает меня за руку. На коленях у нее сумочка.

— Чуть не забыла передать тебе. Это от Эйбилин — наверное, по поводу твоей Мисс Мирны? Но я ей сказала, что сегодня никаких ваших знахарских сборищ не будет, она слишком много пропустила в январе.

Разворачиваю сложенный листок бумаги. Написано синими чернилами, красивым почерком.

Я знаю, как сделать, чтобы крышка чайника не дребезжала.

— Кому, скажите на милость, важно, чтобы крышка чайника не брякала? — фыркает Элизабет. Она, разумеется, прочла записку.

Мне понадобилось две секунды и глоток чаю, чтобы понять, о чем идет речь.

— Ты не представляешь, как сложно этого добиться, — говорю я.

Два дня спустя сижу в родительской кухне, дожидаясь, пока сгустятся сумерки. Закуриваю еще одну сигарету, несмотря на то что вчера вечером главный врач округа грозил всем пальцем с экрана телевизора, убеждая, что курение убивает. Но моя мать однажды сказала, что от поцелуев взасос можно ослепнуть, так что я начинаю думать, нет ли сговора между главным врачом и мамочкой с целью лишить людей всех удовольствий.

После восьми часов пробираюсь по улице Эйбилин, настолько незаметно, насколько позволяет пятидесятифунтовая пишущая машинка «Корона». Стучусь, уже умирая от желания закурить, чтобы успокоить нервы. Эйбилин отворяет, я проскальзываю в дом. Она в том же зеленом платье и черных туфлях, что и в прошлый раз.

Улыбаюсь, стараясь продемонстрировать, что уверена в успехе, даже если не сработает идея, предложенная ею по телефону.

— Может… устроимся в кухне? — предлагаю я. — Не возражаете?

— Хорошо. Там не особенно уютно, но ладно.

Кухня вполовину меньше комнаты, и здесь тепло. Пахнет чаем и лимоном. Черно-белые квадратики потертого линолеума. На рабочих поверхностях места хватает только для нескольких чашек.

Опускаю пишущую машинку на старенький красный стол у окна. Эйбилин собирается налить кипяток в чайник.

— О, мне не надо, спасибо. Я принесла кока-колы, если вы не против. — Стараюсь вести себя так, чтобы Эйбилин было спокойнее. Первое: не заставлять ее чувствовать себя прислугой.

— Что ж, это даже лучше. Я-то обычно пью чай попозже. — Она достает открывалку и два стакана. Но я отпиваю прямо из своей бутылки, и, глядя на меня, она делает то же самое.

Я позвонила Эйбилин сразу после того, как Элизабет передала мне записку, и выслушала ее идею — она будет записывать свои рассказы, а потом показывать мне, что получится. Я, конечно, изобразила радость. Но прекрасно понимала, что мне придется переписывать все, что напишет она, и, значит, терять еще больше времени. Я подумала, что, возможно, проще будет, если она увидит, что печатать получается быстрее, чем читать и исправлять.

Мы улыбаемся друг другу. Отпиваю из бутылки, разглаживаю блузку.

— Итак… — произношу я.

Перед Эйбилин блокнот на пружинке.

— Вы хотите, чтобы я… прямо так начала читать?

— Ну да.

Мы обе делаем глубокий вдох, и она начинает читать, медленно и размеренно:

— Первого белого ребенка, которого я нянчила, звали Элтон Каррингтон Спирс. Это было в 1924-м, мне только исполнилось пятнадцать. Элтон был длинным, худым, волосы шелковистые, как пряди на кукурузном початке…

Я стучу по клавишам, слова звучат ритмично, она произносит их гораздо более четко, чем при обычной беседе.

— Все окна в их грязном доме были закрашены изнутри, хотя сам дом был большим, с широкой зеленой лужайкой перед ним. Воздух был совсем плохой, мне и самой там было дурно…

— Погодите минутку. Я напечатала «зелемой» вместо «зеленой». О'кей, давайте дальше.

— Шесть месяцев спустя мама умерла от болезни легких, и они оставили меня присматривать за Элтоном, пока не переехали в Мемфис. Я любила этого ребенка, а он любил меня, вот тогда-то я и поняла, что могу научить малыша гордиться собой…

Когда Эйбилин рассказала мне о своей идее, я не хотела обижать ее, но попыталась отговорить, еще по телефону:

— Писать не так просто. И потом, у вас не будет времени для этого. Эйбилин, вы работаете целый день.

— Вряд ли это сильно отличается от того, как я пишу молитвы каждый вечер.

Это оказалось первой интересной информацией о ней самой, я так разволновалась в своей кладовке, что изо всех сил вцепилась в какую-то корзинку.

— То есть вы не произносите свои молитвы, да?

— Я никогда никому об этом не рассказывала. Даже Минни. Но мне лучше удается выразить мысль, если я ее записываю.

— И вы занимаетесь этим по выходным? В свободное время? — Мне интересно знать, чем заполнена ее жизнь помимо работы, вне бдительного ока Элизабет Лифолт.

— Нет, что вы, я пишу по часу, иногда по два, каждый день. В основном о хворающих в нашей округе.

Вот это да. Больше, чем порой пишу я. И тогда я сказала, что мы попробуем работать таким образом, — просто чтобы дело сдвинулось с мертвой точки.

Эйбилин переводит дыхание, делает глоток колы и продолжает читать.

Она вспоминает о своей первой работе, когда ей было тринадцать и она чистила серебряный набор «Франциск Первый» в доме губернатора. Читает, как в самое первое утро сделала ошибку в списке, где указывают количество предметов, чтобы ничего не украли.

— Я пришла домой, после того как меня выгнали, и все стояла у порога в своих новых рабочих туфлях. За эти туфли мама выложила столько, что хватило бы на оплату счетов за электричество за целый месяц. Наверное, в тот момент я поняла, что такое позор и какого он цвета. Позор вовсе не черный, как грязь, как я всегда думала. На самом деле позор — он цвета новенькой белой униформы, которую ваша мать гладила всю ночь, чистый, без единого пятнышка, будто ты вовсе никогда не работала.

Эйбилин поднимает на меня взгляд. Я останавливаюсь. Я-то рассчитывала на сладенькие глянцевые истории. Похоже, мне достанется гораздо больше, чем мы договаривались.

Она продолжает:

— …Я разобрала гардероб, но тут — я и не успела понять как — маленький белый мальчик сунул пальцы в оконный вентилятор, который я раз десять просила снять, и пальцы ему начисто отрезало. В жизни не видела, чтобы из человека столько крови хлестало. Я схватила мальчишку, схватила его четыре пальца. Потащила его в больницу для цветных, потому что понятия не имела, где находится больница для белых. Но там меня остановил какой-то чернокожий и спрашивает: «Этот ребенок белый?»

Клавиши машинки стучат, как град по крыше. Эйбилин читает все быстрее, и я уже не обращаю внимания на собственные ошибки, прерывая ее только для того, чтобы вставить в каретку новую страницу. Каждые восемь секунд перевожу каретку.

— Я и говорю: «Да, сэр». А он спрашивает: «Это его белые пальцы?» Я отвечаю: «Да, сэр». Тогда он говорит: «Вы уж лучше скажите, что он просто очень светлый, а то цветной доктор не станет оперировать белого мальчика в негритянской больнице». А потом белый полицейский схватил меня и говорит: «А ну-ка, поглядим…»