Железный тюльпан - Елена Крюкова

Мгновенье. Еще мгновенье. Еще.

Я заводила машину с револьвером в руке, лежащей на руле. Я прокусила губу до крови. По подбородку моему текла кровь. Тюльпан лежал у меня в сумке. Мне повезло. Мне крупно повезло.

«Господи, Господи, Господи!

Что ж это, Господи, было…»

Она вела машину как вслепую, не глядя на дорогу, ее глаза заволакивало слезной пеленой, как жаль, что на мокрое лицо нельзя было включить «дворники», стереть испарину, соль, боль, ужас. Она впервые пережила настоящий ужас. На повороте ее тряхануло, она быстро вытерла тыльной стороной ладони струйку крови с подбородка. Она так и продолжала держать револьвер в руке, неловко вертя руль. Оглядывалась назад. Убедившись, что погони нет, она бросила револьвер на сиденье «вольво». «Господи, что ж это такое. Как же это все получилось. Ничего не понимаю. Ничего».

Свет, ослепление, высверк, резанувший ножом по зрачкам. Бред, ей все привиделось. Россыпи огней в кромешной тьме. Там, за гробом, будут такие же огни. Алка, какой гроб, что ты городишь?!

«Гроб, он рядом, ты чуть не сыграла в ящик, мать. Они оба просто не ожидали от меня такой прыти. Они думать не думали, что я окажусь такой бойкой девчонкой. Школа Беловолка. — Она усмехнулась. — Школа Сим-Сима. Школа… тех китайцев-челночников в Красноярске, тех наглых байкеров с Казанского. Тебе палец в рот не клади, акула».

Вспышка тысячи огней. Длинные синие, алые, золотые иглы. Они вошли в зрачки и вышли из затылка. Древняя пытка. Светящиеся призраки-кинжалы. Что это было?! Она, держа одну руку на руле, другую сунула в сумку. Тяжелый железный шар мирно лежал на дне сумки. Она прерывисто вздохнула. Сумасшествие. Они все сошли с ума. Это… Ее осенило. Это восточное колдовство. Тюльпан заколдован. Ну да, он заклят! И Канат прав, это оружие! Но не такое… оно не колет, не рубит, не режет… оно убивает — светом… тем светом, что — там, за пределом, по ту сторону жизни…

Мороз неиспытанной никогда дрожи провел наждаком у нее по спине, и все волосы у нее на теле встали дыбом. «Алла, Алла, Алла. Брось, Алла. Не бойся, Алла. Это всего лишь железная игрушка. Никакой мистики. Никакого колдовства. Все это сказки для тинейджеров. Для американских девочек таких вот синих Фрэнков. Зачем я еще Фрэнку такому черному нужна, с такими-то молоденькими курочками. У него этих девок по всему свету, как грязи. А вот надо же, саму Любку Башкирцеву пытается подцепить. Господи, милый Господи, скажи мне только одно, прошу Тебя — откуда ударил этот ослепительный свет?!»

Она не понимала, куда едет, зачем.

Она поняла все только тогда, когда остановилась у старого дома в Рязанском переулке, перед тускло освещенными, давно немытыми подвальными окнами.

Я бы хотел рассказать тебе о ножах.

Не о тех ножах, которыми убивают.

О тех ножах, которыми целуют,

которыми благословляют.

— Здравствуй. Я к тебе.

Она покачнулась на его пороге, как качнулся бы железный цветок на тонком серебристом стебле. Рука скользила по притолоке — так слепые ощупывают то, что не видят. Рука в черной ажурной перчатке. Она не снимала этой весной перчатки. У нее все время мерзли руки.

Эмигрант угрюмо взглянул на нее. Кожа на его лбу собралась во множество складок.

— Почему ты голая в мороз? Проходи. Ты отвлекла меня от работы.

Она переступила порог его каморы, вошла, оглядываясь по сторонам. Он улыбнулся.

— Ты уже не боишься виселицы? В тот раз ты боялась. Я видел.

Она покосилась на него. Захватила зубами указательный палец, пытаясь стянуть зубами перчатку. Не получилось. Сырая ажурная ткань плотно облегла руку.

— Я потеряла шубу.

Он улыбнулся, как через силу.

— Или подарила?.. Берегись, не делай богатые подарки. Люди не любят богатых. Люди не любят тех, кто счастливее их. Удачливее. Когда я был удачлив, меня не любили.

— Тебя и сейчас не особенно любят.

Она стояла перед ним — много ниже его ростом, — глядела на него снизу вверх, а старалсь глядеть надменно и царственно, сверху вниз, — и он был сегодня трезв, он сегодня не пил водку в «Парадизе», он стоял и смотрел на нее, и его глаза сверлили ее, как два бурава, из-под морщинистого лба, и на висках блестела седина, он был уже стар, она это видела, стар и нищ, странно, такой знаменитый еще недавно, о нет, это было века назад, — и его губы странно дрогнули, и его глаза будто приблизились к ней, и у нее стало все горячо внутри, будто ей живот обварили кипятком, и грозные военные барабаны забили в голове, в затылке, во лбу, будто стада монгольских коней промчались, и под копытами звонко и плачевно запела сухая земля, — и она, проститутка со стажем, актерка, притворявшаяся другой женщиной, прожженная тварь, чуть не разлепила губы и не вышептала ему в это его сухое, смуглое, раскосое, морщинистое лицо: «Зато я тебя люблю».

Ее губы дрогнули. Ее лицо подалось к его лицу. Она вздрогнула всем потным, всем надрожавшимся, напуганным телом, как загнанная лошадь, и отвернулась.

Он был трезв и серьезен. Она, смущенно отвернув лицо, смотрела в сторону, на грязный пол, на новую инсталляцию — таз, в тазу лежит мясорубка, вокруг таза плавают утки. Не живые утки, конечно, а охотничьи муляжи. Манки.

— Где ты нашел уток?

— На помойке. Один охотник умер поблизости, мальчишки разграбили его мастерскую. Он был и оружейник тоже. Куда делось оружие, не знаю.

— Оружейные мастера неплохо зарабатывают. Стань оружейным мастером.

— Спасибо. Я художник. Ничто не заставит меня перестать им быть.

Она вынула из сумки, болтающейся на плече, револьвер и положила его на мясорубку. Он не удивился.

— Зачем мясорубка?.. Ах да, уток же все равно застрелят и съедят. Пушка тут ко двору пришлась, правда?

— Нас всех застрелят и съедят. Проходи, что ты стоишь как вкопанная. Ты замерзла. Жалко шубу?

Она услышала, что он старается быть равнодушным. Ровный, трезвый голос, угрюмый взгляд. И внутри, внутри горячие тимпаны, бубны, бешеный огонь. «Я отвлекла тебя от работы, прости, я сама не знаю, почему я к тебе приехала. Мне надо домой. Мне надо отдыхать. У меня завтра репетиция. У меня послезавтра концерт. А я вот приехала к тебе. Потому что, понимаешь, мне совсем не к кому, ну совершенно не к кому податься». Как бы это молча сказать ему, не разжимая губ. Она вспомнила про Толстую Аньку и Серебро. Разве им все расскажешь. Они славные, добрые девки. Она обхватила себя руками за плечи, и тут ее мелко-мелко затрясло, будто она стояла под пронизывающим до костей ветром.

— Без выпивки не обойтись.

— Не надо. Прошу, не надо. Вскипяти мне лучше чаю.

— Чаю? — Он вскинул голову, скосил не нее узкий звериный глаз. Гонги забили в ее висках, забили бубны медными тибетскими колокольцами: цзанг-донг, цзанг-донг. — Тебе сейчас не чаю надо. Тебе нужно хорошей водки. Дай мне денег. Я пойду куплю водки и овощей. Свежих овощей. И я знаю, что тебе сегодня еще надо. — Опять ожог этих пристальных, зверье настороженных, цепких глаз. — Тебе нужно еще кое-что. И я тебе это сделаю. Не рассказывай мне ничего. Язык — дурак. Молчи. Будешь говорить только тогда, когда не сможешь не говорить. Ясно?

Она наклонила голову: ясно. Вытащила из кошелька стодолларовую купюру, протянула ему. Он исчез. Она осталась одна.

Одна, без него, она долго глядела на виселицу, на петлю троллейбусного ремня. Задумалась. Чуть не уронила локтем странную композицию из пустых водочных бутылок. Не услышала, как он вернулся. Ей показалось — он ушел и тут же пришел.

О чем она думала без него? Яркий софит под потолком бил в глаза, как на допросе. Тусклая маленькая лампочка, наверное, в двадцать пять свечей, горела над подобием настенного коврика, связанного чьей-то бедняцкой рукой из старых поношенных чулок и колготок. Она думала о том, что и она вышла из этого мира, вылетела, как бабочка из куколки. О богатых и бедных. О превратностях судьбы, кидающей человека, как щепку, от берега к берегу людского моря.

Еще она думала об Эмигранте.

И когда она думала о нем, ее сердцу становилось горячо и страшно.

Такое чувство ей было в диковину. У нее не было такого чувства, даже когда там, в Сибири, впервые, сопливой девчонкой, она потеряла девственность в крепких и циничных объятиях опытного вокзального и рыночного воришки Михея.

— Ты не скучала тут без меня? Выпей. Согрейся.

Она снова, как и в тот раз, следила, как он расставлял на обшарпанном столе стаканы, чашки, ставил на электроплитку, найденную, должно быть, на свалке, как и утки-манки, закаленный до бронзовости, закопченный чайник, раскладывал купленную закуску. Она не видела, что он купил. Она смотрела на его руки. Как они двигаются над столом, ходят, нарезают хлеб и мясо; как сгибаются крепкие пальцы, привыкшие держать кисть, сколачивать подрамники, натягивать холсты. Ее волновали его руки до того, что у нее вдруг колени начали подкашиваться, будто она не ела сутки.